НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 32
Шрифт:
Не станем пока расшифровывать формулировку, лишь отметим, что она, как и в случае третьей, да и второй метатемы, двучленна. Сейчас перед нами более насущный вопрос. Откуда взялась четвертая метатема, если совокупность других как будто объемлет собой всю действительность? Не мнимость ли это, а если нет, то почему?
Как уже говорилось, становление любой метатемы есть результат глубоких жизненных перемен, возникновения новых общественных, а стало быть, и читательских потребностей. Могла ли четвертая метатема прозвучать в литературе, когда само понятие прогресса было неведомо людям? Когда будущее виделось вариацией прошлого или его упадком (миф об утраченном «золотом веке»), или осуществлением божьего промысла? Меж тем эпоха, о которой идет речь, — это вся история человечества до недавнего времени. Вспомним кредо былых веков: «Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем». Сама идея прогресса, было мелькнувшая в античности, даже в философии прочно утвердилась лишь
Похоже на ситуацию с метатемой «Личностный мир человека», не правда ли? Читательское восприятие — вот та среда, в которой существует и развивается литература; что не воспринимается аудиторией, то и у пишущего может возникнуть только в зародыше. Положение философской литературы в этом смысле более выигрышно: тут немногие пишут для немногих. Не удивительно, почему наш основной объект (творимое людьми будущее) впервые обозначился в философских трудах. Первое утопическое сочинение принадлежит Платону; прошло два тысячелетия, прежде чем эстафета была подхвачена. При этом Томас Мор ввел в утопию новый существенный момент: свершения науки, которые во многом предопределяют облик желанного состояния общества. Собственно художественная литература оставалась пока в стороне (можно, конечно, припомнить Лукиана Самосского, который дерзнул послать человека на Луну, но у него это был скорее литературно-философский прием). Тем не менее ближе к нашему времени положение стало меняться и в литературе. Тема иного, непохожего на действительность будущего, притом созданного не богами, а человеком, отчасти дает о себе знать у Рабле («Телемская обитель»). Свифт, хотя и иронично, обращает внимание уже на науку, которая в его время обрела такое значение, что размышления о человечестве стали без нее невозможны; и вот Гулливер сталкивается в своих странствиях с Лапутой и лапутянами. Здесь краешек новой, четвертой метатемы уже выдвинулся из-за горизонта, и наше литературоведение это подметило: Ю. Кагарлицкий прямо связал творчество Свифта с зарождением научной фантастики. Действительно, ее истоки прослеживаются и там.
Все же научная фантастика как таковая возникает лишь в девятнадцатом веке. Первые ее проявления, как это обычно бывает, остались незамеченными, и поражает дальновидность Гонкуров, которые после чтения Эдгара По не только отметили в своем «Дневнике» зачин новой литературы «научного фантазирования», как они ее назвали, но и предрекли ей огромное будущее в литературе двадцатого столетия.
Неизбежно возникает вопрос, почему именно середина прошлого века стала колыбелью научной фантастики. Почему это не произошло раньше, ведь идея прогресса утвердилась к концу предыдущего столетия? Да, но массовое ее осознание наступило позже. Вдобавок идея не обрела зримого воплощения, жизнь не подтверждала ее наглядно для всех. Обстоятельство крайне существенное и для читателя, и для писателя, ибо литература, по определению, есть «мышление (стоило бы добавить: «…и чувствование») в образах». В образах! А «образ прогресса» еще ускользал от внимания, будничность не сталкивала с ним воочию и повсеместно. Конечно, немаловажный толчок массовому сознанию дала Французская революция. Иное будущее, казалось, готово было осуществиться тотчас и по воле людей! Но, увы, обещанный мир «свободы, равенства, братства» обернулся иллюзией, на смену королю вскоре пришел император, за ним последовал король прежней династии. Многое вернулось на круги своя, породило разочарование в самом прогрессе, который виделся тогда лишь в социальной и духовной своей ипостаси. Горечь несбывшихся надежд, естественно, сказалась и на отношении литературы к прогрессу.
Зато в последующие десятилетия новое, не бывшее в прежних веках, ранее, казалось бы, фантастическое, но созданное людьми явилось в наглядном образе. Наглядном и для писателей, и для читателей; железные дороги, пароходы, телеграф, паровые машины фабрик — не заметить столь революционных перемен в транспорте, связи и производстве было нельзя. Это уже не техническая экзотика конца восемнадцатого века, машинерия прочно входила в быт. И производила сильное впечатление. Вызывала бурные эмоции, начиная с паники (одна английская газета даже писала, что из-за грохота и скорости паровозов женщины перестанут рожать), и кончая восторгом (недаром в известном романсе Глинки о пуске железной дороги пелось: «И ликует весь народ!»). Словом, надвигался шумный, огнедышащий машинный прогресс. Порожденный человеком, все более очевидный, будоражащий, не всегда понятный. Невольно побуждающий задуматься: а что это такое? а что он несет? как пойдет дело дальше?
Новое, прежде, казалось бы, невероятное, фантастическое становилось реальностью. Сбывалось по воле человека и, что немаловажно, при жизни одного поколения, чего прежде тоже никогда не бывало. Соответственно возникли новые читательские запросы, и творчество первых научных фантастов более всего и прежде всего сосредоточилось на перспективах техники. А поскольку в это время завершалось еще и открытие Земли, то данная тема сопряглась с темой освоения
Однако менялось время, менялись общественные потребности и читательские запросы, соответственно менялась и научная фантастика. Второй этап ее развития неразрывно связан с Уэллсом. В его творчестве метатема «Человек и человечество перед лицом грядущего; человек и человечество перед лицом невероятного, фантастического, но, быть может, таящегося за горизонтом прогресса или в природе» развернулась вполне. Уэллс ясно увидел взаимосвязь научно-технического прогресса с социальным. Понял, что человек столь же централен в научной фантастике, как и в других видах литературы (поэтому всякая машинерия и в ней должна «знать свое место»). Уяснил, что на смену настоящему неизбежно придет качественно иное будущее, и задумался о человеке, каков он есть, как выглядит «при свете будущего», что оно ему несет, что может произойти с людьми в далях грядущего. «Научно-техническая» линия фантастики окончательно сошлась в его творчестве как с общелитературной, социально-психологической, так и с философской. Нелишне отметить, что огромное влияние на Уэллса оказали идеи социализма; воспринял он их с реформистских позиций, тем не менее его творчество прошло под их знаком, что в немалой мере способствовало выходу фантастики на новые орбиты.
История научной фантастики, конечно, гораздо богаче и шире сказанного, но это особая тема, которой мы коснулись лишь постольку, поскольку это было необходимо. Главное, надеюсь, прояснено. Четвертую метатему литература обрела тогда, когда ускорение прогресса стало бросаться в глаза и, так сказать, «материализовалось в натуре». Если все же остались сомнения в том, что эта метатема столь же правомочна, значима и самостоятельна, как остальные, до нее утвердившиеся в литературе, то приглядимся, что с ней связано ныне.
Не более и не менее как судьба человечества. Неоспоримо, что будущее стало для нас наиважнейшим предметом ожиданий, размышлений, надежд и тревог. Вероятностное по своей природе, оно сулит невиданные перспективы расцвета жизни, и в нем же таится страшная угроза ядерного всеуничтожения либо экологической катастрофы. Никогда варианты будущего не были представлены в столь яркой противоположности! И мы все отчетливей чувствуем, понимаем, что будущее грядет быстро, очень быстро. Что осуществление того или иного варианта грядущего — это вопрос жизни и смерти. Что в отправной точке речь идет о выживании человечества. Если не это главное для людей, стало быть, для читателей и писателей, то что же тогда считать главным? Все, связанное с «Человеком и человечеством перед лицом грядущего», приобрело исключительное, небывалое прежде значение. А если так в жизни, то и значение соответствующей метатемы в литературе больше не требует разъяснений.
Можно ли при этом расторгнуть связь будущего с фантастичностью, обойтись лишь первой частью формулировки названной нами метатемы? Мысленно переместим в наши дни человека прошлого века. Могут ли быть сомнения, что наша современность поразит его своей фантастичностью? Ведь сбылось и то, что не снилось! То, что в девятнадцатом веке казалось заведомо невероятным, безусловно фантастическим, — и это осуществилось! Всплыло из-за горизонта прогресса, стало явью. Фантастическое все быстрее преобразуется в реальное, и без учета этого процесса ныне непостижима сама действительность.
Вот что вызвало к жизни, а затем развило новый вид литературы, который зиждется на четвертой, исторически недавно возникшей мета-теме «Человек и человечество перед лицом грядущего и всего фантастического, что, быть может, таится за горизонтом прогресса». Это не значит, что прочие метатемы в научной фантастике не присутствуют. В той или иной, иногда значительной мере они, конечно, присутствуют, никакая литература не может уйти от них. Но доминанта научной фантастики — четвертая метатема. Тут водораздел, отличающий этот вид литературы от всех других, даже от обычной фантастики. Не столь существенно, присутствует ли в НФ «наука» или отсутствует, есть там небывалая машинерия или ее начисто нет, — все это производные, не строго обязательные признаки НФ. Какая метатема доминирует в том или ином произведении — вот главный критерий различия.