Ни дня без мысли
Шрифт:
Тогда этот остров на окраине города был другим – не дачный поселок для московской элиты, а просто лесной массив с пляжем и узкими тропинками, едва видными среди густого кустарника. Последние городские фонари вечерами тускло светились лишь на конечной остановке троллейбуса. Идеальное место!
Девочка шла, куда я вел, на крохотной полянке села рядом со мной на траву – а потом вдруг заупрямилась. Причем, не притворно, а по—настоящему. Нет и нет! Я удивился – наши девчонки никогда так себя не вели. Уж если поехала, на ночь глядя, в Серебряный бор…
– Чего ты меня отталкиваешь? –
Она ехидно ответила:
– Потому, что у меня есть моральные принципы, а у тебя нет.
Мы вернулись в город.
На следующий день опять встретились и снова поехали в парк – на этот раз, в Сокольники. Увы, повторилось то же самое: безлюдная полянка, темнота – и тонкие ручонки, упершиеся мне в грудь.
Видно, физиономия у меня была очень уж обиженная, потому что Валька сказала:
– Завтра я к тебе приду.
Я изобразил на лице величайшее удовольствие, но не уверен, что удалось скрыть охвативший меня ужас. Придет ко мне – а куда? Я уже догадался, что в странах, еще не дозревших до социализма, к любви на лоне природы относятся с меньшим энтузиазмом, чем у нас. Тем более, Валери успела рассказать что ее семья из восьми человек не только имеет в Лондоне девятикомнатный дом, но и собирается купить еще один, так как Валькина старшая сестра недавно вышла замуж. А я про свою коммуналку даже не заикался.
Ну, что тут прикажешь делать?
Не имей сто рублей. Сто друзей у меня было. На счастье, Алла и Роберт Рождественские, у которых была четырехметровая комнатушка в подвале рядом с Садовым кольцом, после рождения дочки получили новую жилплощадь в том же дворе – тоже комнату, тоже в подвале, но уже в шестнадцать метров. Переезд пока не состоялся, но ключ ребятам уже выдали. Там и мебель была: железная койка, накрытая байковым одеялом…
Утром я не отказал себе в удовольствии попросить:
– А теперь расскажи мне, пожалуйста, о своих моральных принципах.
Англичанка расхохоталась. Как же мне нравятся девчонки с чувством юмора!
Все десять дней до конца фестиваля мы с Валери почти не разлучались. Только на ночь – Вальке твердо напомнили, что спать гостям фестиваля полагается в общежитии. Мы целыми днями бродили по разноцветной, веселой, непривычно свободной Москве, заглядывали в музеи. Я знакомил англичанку с друзьями. Познакомил и со своей тогдашней девушкой Ингой, красивой, взбалмошной и зверски ревнивой. К моему удивлению, к Валери она отнеслась вполне лояльно, даже с симпатией. Я спросил:
– Чего же ты к другим ревнуешь?
– Но эта же уедет, – резонно ответила Инга.
Да, она уехала. Прощались мы долго и трогательно, обменялись адресами, даже условились о будущих встречах. Валери нарисовала план их лондонского дома и объяснила, как ночью через крышу крылечка можно забраться к ней в комнату. Я никогда еще не был за границей, и ничего мне в этом смысле не светило. Но почему—то казалось, что фестиваль все вокруг изменил, что старая жизнь ушла, и началась новая, которая теперь и будет всегда.
Недели полторы после фестиваля Москву качала волна эйфории, потом улеглась. Газеты напечатали последние статьи о замечательном празднике прогрессивной молодежи мира. С автобусов сняли значки в форме цветка. Милиционеры перестали улыбаться, чиновники начали хамить. И стало ясно, что на деле все наоборот: новая жизнь кончилась и началась старая, которая теперь и будет всегда.
Но тут пришло письмо в непривычном синем конверте, с чужой маркой и обратным адресом по—английски. Валька писала то, что обычно и пишут девушки своим дружкам. Именно тогда я впервые узнал модное нынче слово «бой—френд». Я тут же ответил, тычась в словарь, чтобы не оказаться безграмотным. Пришло еще письмо. Я снова ответил. Перед третьим посланием пауза вышла почти в месяц, я разобрал дату на штемпеле и понял, что Валькины письма читаю не только я. Впрочем, ничего неожиданного в этом не было.
А потом мне пришла повестка из райвоенкомата: явиться тогда—то, во столько—то, в комнату такую—то, к майору такому—то. Зачем я понадобился родине, не указывалось.
Я пошел, куда звали. Майор такой—то разговаривать со мной не стал, а проводил на второй этаж, в комнату без таблички. Там сидел штатский мужчина лет пятидесяти, плотный, седоватый, с простым и вполне добродушным лицом. Он поинтересовался, где я учусь, как учусь, занимаюсь ли общественной работой. И лишь потом спросил, знаю ли я такую фамилию – Валери Цвайг. К вопросу я был готов и ответил, что, конечно, знаю и даже с ней переписываюсь.
– Ну—ка, Леонид, честно, по—комсомольски, – спросил мужчина, – что у тебя с англичанкой было?
– Да все было, – сказал я.
– Совсем все?
– Совсем.
– А ты не знал, что с иностранками – не рекомендуется? – уже построже спросил собеседник.
Я ответил с вызовом:
– Конечно, знал. Но что, их парням наших девчонок можно, а нам ихних – нельзя?
Мужчина в штатском удивился, помедлил – и сделал вывод:
– А что? Пожалуй, патриотично!
Насколько помню, это был первый серьезный патриотический поступок в моей жизни.
Вот только письма из Лондона до меня больше не доходили.
ДО САМОЙ СУТИ
ВЕРУЮЩИЙ, НО НЕ ЦЕРКОВНЫЙ
А сам—то я верующий?
Вопрос куда сложней, чем кажется.
Не атеист, это точно. Атеизм – по сути, та же вера. Твердая вера в то, что Землю и все живое и неживое на ней не создал Бог, а природа каким—то образом управилась сама. Вот такой веры у меня нет.
Наверное, наиболее точный ответ будет такой: верующий, но не церковный.
Почему верующий?
Никакого знамения или, тем более, откровения я не удостоился. Просто логика, просто мысль, которую, как известно, остановить нельзя. Элементарная система аргументов в пользу того или иного предположения.
Теория эволюции Дарвина и его последователей, конечно же, очень талантлива, умна и убедительна. Но на многие вопросы она ответа не дает.
Приведу простой житейский пример.
Вот я с любимой женщиной и любимым нашим ребенком лечу из Москвы в Анталию, две недели покупаться, поиграть в теннис и подышать чистым воздухом над чистым морем. Весь полет – два с половиной часа.