Ничего личного. Дилогия
Шрифт:
– Обкладывают, – заметил Павел, запоминая номер Краснова.
– Что ж ты натворил-то, парень? – проблеял тренер. – Зачем такая заноза, если ты Губарева не убивал? Менты, говорят, в соседнем городишке второй день на ушах стоят!
– Да хоть на руках, – буркнул Павел. – Я позвоню?
– Звони, – пожал плечами Олег Николаевич.
Второй номер Томки и номер Дюкова вновь не ответили. Жора взял телефон сразу, но сказать ничего не успел. Только ответил на короткий вопрос Павла: «Новости о Томке?» – «Нет». Павел нажал отбой, набрал бабу Машу. Телефон гудел, Олег Николаевич елозил по лбу рукавом, а баба Маша все не отзывалась. Павел разобрал телефон, вытащил сим-карту.
– Старенький у тебя телефон, Олег Николаевич, но я его куплю. Две сотни баксов даю, переплачиваю раза в четыре. Держи свою симку. И за этот телефончик, – он выдернул из телефонной розетки аппарат с дисковым номеронабирателем, – сотню дам. Как за раритет. Согласен?
– Бери, – пролепетал тренер, принимая деньги. – Ты бы бежал, парень. Я так понял, что команда была кончать тебя. Что ментам, что браткам.
– Зря они это затеяли, – вздохнул Павел. – Пойду я.
– Так я это… – замялся старик. – От соседки все одно позвоню?
– Позвони, – кивнул Павел. – Только не спеши слишком. Где у тебя ключи-то?
Выйдя из квартиры, Павел обломил ключ в замке. За стенами старика не удержит, а все одно далеко от квартиры не отпустит. Бросил на подоконник дисковый телефон, вышел из подъезда и тут же услышал стариковский вопль с балкона:
– Ваня! Вон он! Держи его, а то уйдет!
Тут же рванул вдоль стены за угол, за второй, остановился в зарослях шиповника, услышал топот и встретил незнакомца крепким ударом в живот. Шустрый хозяин «корейца» согнулся, хватая ртом воздух, а Павел приложил его сверху и мгновенно избавил от пистолета.
– Ага, – кивнул, рассматривая удостоверение. – Лейтенант Перов Иван Анатольевич. Хороший у тебя пистолет! СТС, он же «Гюрза». Впрочем, я не такой уж знаток. Одно непонятно: кому ты служишь? Впрочем, не один ли черт? Ты не трясись, парень, и деньги мне твои не нужны, и документы, да и пока еще не убил я никого и не собираюсь. А пистолетик приберу пока. От греха.
23
Как-то дядя Федор поинтересовался у племянника – ну и чему вас этот самый тренер по кэндо и будо учит? Покажешь что или как?
Пашка огляделся: высота потолка в квартире два с половиной метра, люстра еще ниже висит – никак не покажешь дяде, чему учит наставник, это же надо какой-нибудь снаряд еще в руки взять, да хоть ту же ложку для обуви, выправленную из жести длиной в полметра, чтобы не нагибаться. Нет, все одно люстра пострадает. Да и нельзя же просто так мечом размахивать – Алексей о том и сказал-то всего пару раз, но так сказал, что отпечаталось намертво.
– Кэндо – это путь меча, – важно произнес Пашка. – А будо – путь воина. То есть искусство фехтования и воинское искусство. Наверное, так, – смутился юный Шермер, почесав затылок.
– Вот оно как, – повторил его жест дядя и отложил газету. – Ну, скажем так, путь воина еще никому не помешал. И тебе в армию идти. А вот чем ты фехтовать там собираешься? Какая от твоего фехтования польза?
– А как же? – загорелся Пашка. – А если врукопашную? Да хоть с палкой какой-нибудь, со штык-ножом. Это ж тоже фехтование. А если, наоборот, отбиться надо? С голыми руками!
– Оно, конечно, так. – Дядя поморщился. – Только ведь всегда все по-другому выходит. По последней войне те же самые слова про лошадок говорили. На танки конницу гнали. Однако танки прочнее оказались. А теперь, я так понимаю, и танки уж не в почете. А ты говоришь, фехтование. Мне так кажется, что теперь воевать будут в белых рубашках, да за столиком. У этого, как его… монитора! Так что калькулятором надо фехтовать. Или линейкой логарифмической. Путь воина.
– Да нет! – вытаращил глаза Пашка. – Дело ж не в том! Главное ж не только в том, чтобы там в маске или с мечом, в додзё и на татами суметь. Хотя и это важно. В жизни конечно же все не так. Но вот хоть на дороге или там у монитора, дело ж тоже не в белой рубашке. Везде же главное что? Характер! Воля, здоровье! Человек! Так вот как раз кэндо и делает человека из размазни.
– Из размазни? – спрятал усмешку под прищуром дядя.
– Ну необязательно из размазни… – Пашка зашмыгал носом. – Но все равно ж делает!
– Это тебя тренер научил так говорить? – улыбнулся дядя.
– Нет. – Пашка плюхнулся на стул. – Он не учит говорить. Он сам говорит. Медленно. Подолгу. Иногда половину занятия, а иногда и больше. Мы даже скучали сначала, а теперь интересно. Слушаем. Но и фехтуем тоже. Здорово! А еще он лечит. Одному пацану помог от хронической ангины – ему уж гланды собирались удалять. Меня научил избавляться от головной боли. Без таблеток. Усилием воли!
– Да, – задумался дядя. – Есть такое слово. Усилие. У некоторых вся жизнь из такого слова состоит. На самом деле так-то и надо. Стиснул зубы – и вперед. Пока не сломаешься. По-любому лучше сломаться, чем сгнить.
Павел об этом разговоре вспомнил только после смерти дяди. Слова его словно вживую в голове прозвучали. «Пока не сломаешься». Хотя кто, как не он, учил двадцать раз перестраховаться, прежде чем под машину лезть? Чурбаки подкладывал, колодки под колеса, специального козелка из уголка сварил. Судьба, как сказал бы и сам дядя и как он и говорил, схлопнув ладони, после каждой новости из маленького телевизора, какой бы та ни была – плохой ли, хорошей.
Все-таки неспроста Томка спрашивала, просила вспомнить тех людей, которые много для Павла значили. Стоило ему задуматься о них, как тут же вышло, что он сам себя вспоминает. Вот баба Нюра. Воспитывала она внука? Да никогда. Слова не говорила. Не укоряла ни за что. Утром он просыпался, а она уже на кухне – возится у печки. Спать ложился – она еще у швейной машинки сидит, нитку слюнявит, тычет ее в иголку, пенсия маленькая, никак без приработка не обойдешься. Как тут не помогать? Ведь знал же: не принесет дров со двора – сама пойдет, по полешку будет таскать. Не наносит воды – возьмет коромысло, ведра и поплетется к колонке. Как потом по улице пройти, соседские взгляды вынести? Какие уж тут разговоры? Да когда Пашке двенадцать стукнуло, бабка уже меньше него ростом была. Маленькая, сухонькая, сутулая. Шаркала валенками по избе, беспокоилась по хозяйству, чиркала по бумажке карандашом, прикидывая, что и как купить внуку, радовалась, когда приходил с почты перевод от сына с Севера, плакала, когда Пашка просил рассказать про деда, про мать, про отца. Не навзрыд, по-светлому. Просто садилась на диванчик, клала руки на колени, почему-то всегда ладонями вверх, и рассказывала. И под медленный говор из ее глаз начинали течь слезы. Пашка поначалу тут же бросался утешать бабушку, уговаривать ее не плакать, а потом перестал. Она и сама словно светлела от своих слез. А он листал старый альбом и удивлялся: что же должно было произойти в жизни, чтобы статная деваха с темной и толстой косой до пояса превратилась в его бабушку – маленькую и жалкую…
Когда она умерла, стала еще меньше. Каникулы уже начались, Пашка, с утра переделав мелкие домашние заботы, убегал на Клязьму, где не столько сидел с удочкой, сколько бултыхался в холодных струях, ловил раков, вырезал из ивового прута тугой лук. После обеда он возвращался с куканом, на котором всегда висел пяток плотвичек или подлещиков, и кричал на весь двор:
– Бабуля! Я с рыбой! Жарить или вялить?
В тот день она ему не ответила. Не вынесла миски с солью и большой медной иголки с бечевой. Не заворчала с хитринкой в глазах: «Опять ты со своей рыбой!»