Ничего личного. Дилогия
Шрифт:
– Вот, – твердо сказал дядя, заглушив машину. – Сейчас мы и определим, что для тебя самое классное.
– Куда мы идем? – не понял Пашка, следуя за дядей меж старых лип и стоявших тут и там почти столь же старых машин.
– Тут, в одно место, – хитро прищурился дядя. – Твой тренер подсказал, кстати. У него тут знакомые кооператоры медицинские услуги всяким бедолагам оказывают, так вот он попросил, чтобы тебя посмотрели.
– Я разве бедолага? – возмутился Пашка.
– Не шуми! – сдвинул брови дядя. – Я, конечно, не дока в этих вопросах, но зерно в их исследованиях есть. Понимаешь, они так-то здоровьем занимаются, но попутно еще и какой-то там эзотерикой – короче, выясняют предназначение человека. На самом деле только в общих чертах, но и это важно. Заодно и здоровье твое проверят.
– Как можно узнать предназначение человека? – проворчал Пашка. – Рентгеном? Флюорографией? Или его как давление измеряют?
– Ну почему как давление? – улыбнулся дядя. – Помнишь, ты говорил, что у тебя иногда в ушах звенит и пальцы словно каменными становятся? А вдруг это какая-то нестыковка в твоем организме? А вдруг, если это поправить, ты чайники бросишь?
– Ага, – нахмурился Пашка. – И займусь самолетами. То-то мне наши бабки самолетов натащат! Я тут книжку читал про сумасшедший дом… надеюсь, мне лоботомия не грозит?
– Если только легкий подзатыльник, – подтолкнул его дядя в низкую дверь. – Хотя в твоем предложении что-то есть!
Пашка и в самом деле оказался в какой-то клинике. Стены, потолок и пол в ней были белыми, и даже стулья в проходах белели, словно вставные челюсти. Народ в клинике не топтался, на входе сидел седой вахтер в синем халате, и этот халат оказался единственным цветным пятном в едва ли не самом таинственном Пашкином воспоминании. Белые халаты достались и дяде Федору, и Пашке. Правда, Пашке в первой же комнате пришлось, что его изрядно смутило, раздеться догола, но халат у него не отобрали, зато выдали еще белые махровые тапочки и натянули на голову белую шапочку. После этого начались мытарства. Сначала его самым тщательным образом осмотрели, обстучали, ощупали и осветили. Врачи, а их было трое – здоровенный дядя с железными пальцами и две женщины, обе стройные, одна, правда, совсем миниатюрная, – обращались с ним как с каким-то старым, покрытым накипью чайником. Когда его поставили на колени и полезли с какими-то приборами в самые Пашкины интимные места, он хотел было возмутиться, но дядя сопел где-то за дверью, а врач держал его так крепко, что даже и мысли не пришло в голову вырваться и убежать.
Затем ему сделали рентген, взяли анализ крови, отрезали кусочек ногтя, прядь волос, заставили куда-то дунуть, присесть сто раз, измерили давление, еще что-то, поводили по животу каким-то валиком, затем посадили в мягкое кресло и начали приклеивать датчики на грудь. Пашка смотрел на суетящихся рядом женщин и боялся только одного: как бы у него не случилось эрекции. К счастью, кожаное кресло было холодным, и это слегка остудило его пыл. Хотя и не вполне, потому как одна из женщин-врачей, та, что была чуть повыше ростом, неожиданно подмигнула ему, и Пашка залился краской. Вполне вероятно, что она ему не мигала, просто стряхнула с ресницы пот, тем более что он вообще ничего не видел, кроме глаз: лица у всех врачей были закрыты повязками, на головах плотно сидели такие же шапочки, как и та, что выдали Пашке, – но он чувствовал себя ужасно. Наконец закончилась и эта пытка, врачи, которые осуществляли непонятные действа, не говоря ни единого слова, пошелестели бумажными лентами и откатили подопытного к прибору, который оказался последним испытанием. С Пашки сняли шапочку, смочили голову какой-то жидкостью и натянули на нее резиновый колпак, в отверстия на котором тут же начали втыкать металлические штыри.
– Не бойся, – прошептала маленькая врачиха, и ее шепот был единственным свидетельством того, что Пашка имел дело не с автоматами и не с ожившими куклами. Через минуту он почувствовал легкое покалывание, потом жжение, внезапно ощутил звон в ушах и твердость в пальцах, о которых уже начал забывать, но нахмурился, собрался, и неприятные ощущения тут же исчезли. Врачи молча смотрели на монитор, на котором прыгали какие-то линии и сверкали цифры, и их застывшие позы не предвещали Пашке ничего хорошего.
Тем не менее все обошлось. Еще через пять минут Пашка уже торопливо одевался, а затем томительно долго ждал дядю на стуле возле вахтера в синем халате, шелестевшего какой-то футбольной газеткой.
– Ну и что? – спросил Пашка у дяди, который появился в коридоре с не слишком довольным выражением лица.
– Все в порядке, – постарался тот улыбнуться. – Ты в полном порядке. Можешь продолжать заниматься чайниками. А также холодильниками.
27
Федор Кузьмич Шермер умер в девяностом году. Не в девяносто девятом от упавшего с домкрата уазика, а в девяностом, в возрасте тридцати девяти лет, замерзнув в октябре в пьяном виде на обочине дороги между городом Апатиты и городом Кировском. Не самый северный Север, кстати. И не самая зимняя зима в октябре, даже в Хибинах. К справке о смерти была подклеена справка из милиции. Силикатный клей пожелтел и высыпался Павлу на ладонь. Буквы были едва видны.
Павел помнил тот год. Ему исполнилось десять. Бабушка устроила застолье, пожарила гуся. Сидела напротив внука, подпирала коричневым кулачком мягкую щеку и причитала, что Феденька ее перестал писать, сердце у нее ноет, как бы чего не случилось. А через месяц от Феденьки пришел перевод и телеграмма с печатными буквами, что у него все хорошо. В телеграмме нашелся и привет племяннику. Потом переводы приходили каждый месяц. Всегда вместе с приветами. А дядя Федор был уже мертв. Кому же тогда Пашка отправлял телеграмму? И с кем он жил пять лет под одной крышей? Или это все шутка? И почему, наконец, справка о смерти его дяди лежала под печкой его тестя? Или Томка попросила отца собрать информацию обо всех Пашкиных близких? Зачем? Бред, бред, бред!
Жизнь обратилась бредом в одно мгновение. Эта мысль отпечаталась у Павла в голове, когда он стряхивал клей с ладони, убирал справку к фотографии, и уже не оставляла его до самой Москвы. Плед с бахилами и испорченной одеждой он сжег еще возле турбазы, смотрел на огонь и думал, что сжигает что-то важное. К Москве ехал, уже не обращая внимания на патрули, но, к счастью патрульных, никто старой «девяткой» не заинтересовался. До Москвы оставалось всего ничего, когда Павел оставил машину на обочине и спустился к памятнику на берегу реки. На чугунной плите воин в доспехах и с мечом смотрел куда-то вдаль. Павел скользнул взглядом по тексту, выхватил имя князя Дмитрия Московского, вспомнил остолопа и отличного мастера Димку Дюкова, отошел на три шага в сторону и выбил в зеленой траве каблуком углубление. Наклонился и закопал обойму. Через полчаса он въехал в Москву.
Волгоградка ползла медленно. Павел ушел вправо, выехал на Рязанский проспект – он тоже оказался забит. Пришлось сворачивать на переезд, пересекать под мостом бывший Владимирский тракт и уходить в переулки Лефортова. Еще через пятнадцать минут Павел добрался до Красносельской, оставил машину в переулке и спустился в метро. Он ехал налегке, без документов, прихватив с собой только газоанализатор. На плече висел пакет, в котором бултыхался термос с телефонами. Последний раз Павел проверял сообщения и звонки еще вчера, пальцы зудели сделать это немедленно, но он сдерживал себя и даже не пытался обдумать все то, что свалилось на него в последние дни. В ушах и так начинало позвякивать, и ему стоило немалых усилий, чтобы держать себя в руках. К тому же каждый шаг отдавался болью в ноге и боку. Но боль была терпимая – всего-то и забот время от времени стирать холодный пот со лба, не слишком громко скрипеть зубами да поглядывать под ветровку, чтобы кровь не выступила на рубашке.
– Не, доплачивать не надо, – улыбнулся приемщик в камере хранения. – Все оплачено заранее и с избытком. В порядке исключения. – Он подмигнул Павлу. – Ну и девка у тебя, парень, вот ведь повезло! И красавица, и деловая, и язык подвешен! Поздравляю!
Павел кивнул, забросил на плечо брезентовую сумку, в которой Томка когда-то привезла к нему в квартиру свои платья, и выбрался на площадь. Боль оставалась сильной, но он решил подняться к Красносельской пешком. Хотя бы для того, чтобы почувствовать, нет ли слежки, да и ногу хотелось размять во чтобы то ни стало. Когда-то Алексей сказал ему, что уж что-что, а тело человеку должно подчиняться беспрекословно. Именно в этом состоит высшая степень мастерства в любом воинском искусстве, на любом пути. Человек должен уметь усилием воли остановить кровь, излечить собственные раны, стойко переносить холод, голод и жару. Несмотря на то что его собственные нервные окончания сигнализируют ему – мне больно, мне невыносимо больно, моя кожа рассечена, мои мышцы повреждены, я больше не могу. Несмотря на то что нервные окончания правы! Они предупреждают человека, что он может испортиться. Как машина!