Ничего особенного (сборник)

Токарева Виктория Самойловна

Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.

– Ну что? – настаивала мама.

– А ты никому не скажешь?

– Нет. Никому.

– Поклянись.

– Клянусь.

– Чем?

– А я не знаю, чем клянутся?

– Поклянись моим здоровьем, – предложил Дюк.

– Еще чего… – не согласилась мама.

– Тогда я тебе ничего не скажу.

– Не говори, – согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.

Потребность

рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать – с самого начала, с того классного часа, до самого конца – совершения государственного преступления.

Но мама почему-то не испугалась.

– Идиотка, – сказала она раздумчиво.

– Кто? – не понял Дюк.

– Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?

– Что? – испугался Дюк.

– Что она идиотка?

– Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет «три и три десятых». Куда я с ним поступлю?

– Хочешь, я тебя в другую школу переведу?

– Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать, – расстроился Дюк.

– Хорошо, – пообещала мама. – Я не буду грубо вмешиваться.

Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа – это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Он в них вложился, в конце концов. Машу Архангельскую он сделал счастливой. Марееву – стройной. Тете Зине выразил свой протест. Лариске обеспечил летний отдых в Прибалтике с садом и огородом.

– Знаешь, в чем твоя ошибка? – спросила мама. – В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.

– Неизвестно, – слабо возразил Дюк.

– Известно, известно. – Мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью. – Ты не талисман. А живешь как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь, блюешь и воешь.

Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.

– Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.

– А это хорошо или плохо? – не понял Дюк.

– В Библии сказано: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над собой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни – найти себя и полностью реализовать.

– А как я себя найду, если меня нет?

– Кто сказал?

– Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный, как баран в стаде.

– Ну и что? Даже если так… Не всем же быть лидерами… Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна д’Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат. И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело не в том, кто ведет, а кто ведомый. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?

– Не очень, – сознался Дюк.

– Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.

– Почему с тебя? – не понял Дюк.

– Потому что ты – моя реализация.

– И это все?

– Нет, – сказала мама. – Не все.

– А как ты себя реализовала?

– В любви.

– К кому? – насторожился Дюк.

– Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.

Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете, – как бы обрел таинственный дополнительный смысл.

– А без отца тебе лучше? – спросил Дюк, проникая в мамину жизнь.

Они впервые говорили об этом. И так. Дюку всегда казалось, что мама – это его мама. И все. А оказывается, она еще и женщина, и отдельный человек со своей реализацией.

– Он хотел, чтобы я осуществляла его существо. Была при нем.

– А может быть, не так плохо осуществлять другого человека, если он стоит того, – предположил Дюк. – Чехова, например…

– Нет, – решительно сказала мама. – Каждый человек неповторим. Поэтому надо быть собой и больше никем. Дай слово, что перестанешь талисманить.

– Даю слово, – пообещал Дюк.

– Это талисманство – замкнутый порочный круг. Все, кого ты облагодетельствовал, придут к тебе завтра и снова станут в очередь. И если ты им откажешь, они тебя же и возненавидят и будут помнить не то, что ты для них сделал, а то, чего ты для них не сделал. Благодарность – аморфное чувство.

Дюк представил себе, как к нему снова пришли. Аэлита – за новым ребенком в новой семье. Тетя Зина – за ковром, Виталька Резников – за институтом, Маша – за Виталькой. Кияшко захочет вернуть все, что когда-то раздарила.

– Даю слово, – поклялся Дюк.

– А теперь иди к себе и спи. И не бойся, ничего с тобой не будет.

– А с Аэлитой?

– И с ней тоже ничего не случится. Просто будет жить не в своем возрасте. Пока не устанет. И все. Иди, а то я не высплюсь.

Дюк побежал трусцой к себе в комнату, обгоняя холод. Влез под одеяло. Положил голову на подушку. И в эту же секунду устремился по какой-то незнакомой лестнице. Подпрыгнул, напружинился и полетел в прыжке. И знал, что, если напружинится изо всех сил, может лететь выше и дальше. Но не позволял себе этого. Побаивался. Такое чувство бывает, наверное, у собаки, играющей с хозяином, когда она легко покусывает его руку и у нее даже зубы чешутся – так хочется хватить посильнее. Но нельзя. И Дюк, как собака, чувствует нетерпение. И вот не выдерживает – напрягается до того, что весь дрожит. И летит к небу. К розовым облакам. Счастье! Вот оно! И вдруг пугается: а как обратно?

И в этот момент зазвенел телефон.

Дюк оторвал голову от подушки, обалдело смотрел на телефон, переживая одновременно сон, и явь, и ощущение тревоги, звенящей вокруг телефона.

Он снял трубку. Хрипло отозвался:

– Я слушаю…

Там молчали. Но за молчанием чувствовалась не пустота, а человек. Кто это? Аэлита? Зомби? Маша Архангельская? Кому он понадобился…

– Я слушаю, – окрепшим голосом потребовал Дюк.

– Саша… это ты? Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила…