Ничего особенного (сборник)
Шрифт:
Дюк с величайшим недоумением узнал голос классной руководительницы Нины Георгиевны. И представил себе ее лицо с часто и нервно мигающими глазами.
– Мне только что позвонили из больницы и сказали, что мама плохо себя чувствует. И чтобы я пришла. Я очень боюсь.
Дюк молчал.
– Ты понимаешь, они так подготавливают родственников, когда больной умирает. Они ведь прямо не могут сказать. Это антигуманно…
Волнение Нины Георгиевны перекинулось на Дюка, как пожар в лесу.
– Я тебя очень прошу. Сходи со мной в больницу. Пожалуйста.
– Сейчас? – спросил Дюк.
– Да.
– А какая больница? – спросил Дюк.
– Шестьдесят вторая. Это недалеко.
– А как зовут вашу маму?
– Сидорова Анна Михайловна. А зачем тебе?
– Перезвоните мне через пятнадцать минут, – попросил Дюк.
– Хорошо, – согласилась Нина Георгиевна убитым голосом.
Дюк положил трубку. Набрал 09. Там сразу отозвались, и слышимость была замечательная, поскольку линия не перегружена. Дюку сразу дали телефон шестьдесят второй больницы. И в шестьдесят второй отозвались сразу, и чувствовалось, что больница рядом, потому что голос звучал совсем близко.
– Рабочий день кончился, – сказал голос. – Звоните завтра с девяти утра.
– Я не могу завтра! – вскричал Дюк. – Мне надо сейчас! Я вас очень прошу…
– А ты кто? – спросил голос. – Мальчик или девочка?
– Мальчик.
– Как фамилия? – спросил голос.
– Моя?
– Да нет. При чем тут ты? Фамилия больного. Про кого ты спрашиваешь?
– Сидорова Анна Михайловна.
Голос куда-то канул. Дюк даже подумал, что телефон отключили.
– Алло! – крикнул он.
– Не кричи, – попросил голос. – Я ищу.
– А вы мужчина или женщина? – полюбопытствовал Дюк, потому что голос был низкий и мог принадлежать представителю того и другого пола.
– Я старуха, – сказал голос. И снова канул. Потом снова возник и спросил: – А она тебе кто? Бабушка?
– Не моя, – уклончиво ответил Дюк.
– Скончалась… – не сразу сказал голос. Дюк был поражен словом «скончалась». Значит, была, была и скончалась.
– Спасибо… – прошептал он.
Там вздохнули и положили трубку.
И этот вздох как бы остался в его комнате. Дюк с ужасом всматривался в черное окно, как будто там могло возникнуть мертвое лицо. Он сидел без единой конкретной мысли. Существовал как бы на верхушке вздоха.
Потом мысли стали просачиваться в его голову одна за другой.
Первая мысль была та, что сейчас позвонит Нина Георгиевна и надо что-то придумать и не ходить. Потому что пойти с ней в больницу – значит провалиться, потушить конструкцию талисмана, выстроенную такими усилиями. Нина Георгиевна увидит, что Дюк не просто нуль. Это было бы еще ничего. Нуль, в конце концов, нейтрален и никому не мешает. Она увидит, что он – минус единица. Врун и самозванец, с преступным потенциалом. И если он таков в пятнадцать лет, то что же выйдет из него дальше? И наверняка следующее классное собрание будет посвящено именно этой теме.
Вторая мысль, следующая за первой и вытекающая из нее, была та, что если Дюк не пойдет с Ниной Георгиевной, то она пойдет одна, потому что сопровождать ее некому. Она жила со старой матерью и маленькой дочкой. Он представил, как она поплетется в ночи, слепая, как кура, в очках, как бинокли. Потом одна встретит это известие. И одна пойдет обратно. Как она будет возвращаться?
Зазвенел телефон. Дюк снял трубку и сказал:
– Я выхожу. Встретимся возле автобусной остановки.
– А зачем? – удивилась Нина Георгиевна. – Ведь автобусы же не ходят…
– Для ориентира, – объяснил Дюк.
Он положил трубку и стал одеваться.
Конечно, жаль было проваливаться после стольких трудов. Да и чем он мог ей помочь? Только тем, что быть рядом… Но ведь он – мужчина. А это есть его сущность. Замысел природы.
Автобусы начинают ходить в шесть утра, а сейчас была половина второго.
Дюк и Нина Георгиевна шли пешком и все время оборачивались – не покажется ли такси со светящимся зеленым огоньком? И такси действительно показалось, но уже возле самой больницы, когда они дошли и брать машину уже было бессмысленно.
У Дюка всегда было в жизни именно так: все, что он хотел получить, приходило к нему в конце концов. Но приходило поздно. Когда ему уже это было не нужно. Так было с велосипедом. Так, наверное, будет с Машей Архангельской.
Больница была выкрашена в белую краску, как больничный халат, и даже в темноте светилась белизной, и казалось, что возле нее начало светать. Где-то за стенами, может быть в подвале, лежало мертвое тело.
– Я вас здесь подожду, – сказал Дюк.
Нина Георгиевна кивнула и пошла к широкой стеклянной двери, ведущей в стационар. Обернулась, спросила:
– Ты не уйдешь?
– Ну что вы, – смутился Дюк, поражаясь беспомощности и детству взрослого человека.
– Я никогда ее не понимала, – вдруг сказала Нина Георгиевна. – Не хотела понять…
Она как бы переложила на Дюка немножко своего отчаяния, и он принял его. И поник.
– Ну ладно, – сказала Нина Георгиевна и пошла, неловко ступая, как кенгуру. И действительно была похожа на кенгуру, с мелкой головой и развитым низом.
Дюк остался ждать.
Перед больницей, по другую сторону дороги, был брошен островок леса. К островку примыкали шикарные кирпичные дома. Возле них много машин. И казалось, что в этих домах живут люди, которые не болеют, не умирают и не плачут. Чтобы достать мебель или пластинку, им не надо обзаводиться талисманом. Иди и покупай. Однако Дюк не завидовал им. У него было свойство натуры, как у мамы. Любить то, что мое. Моя шапка с кисточкой. Моя страна. Моя жизнь. И даже эта ночь – тоже моя.
За стационаром строился новый корпус. Стройка неприятно хламно темнела, и казалось, что оттуда может прибежать крыса. Дюк мистически боялся этого зверя с низкой посадкой и голым, бесстыжим хвостом. Он был убежден, что у крыс ни стыда, ни совести. А ум есть – значит, крыса сознательно бесстыжая и бессовестная. Она сообразит, что Дюк – один в ночи, взбежит по нему и выкусит кусок лица.
Дюку стало зябко и захотелось громко позвать Нину Георгиевну. В этот момент отворилась стеклянная дверь, и она выбежала – нелепая и радостная, как кенгуру на соревнованиях. Дюк заметил, что такое случается с ним часто. Стоит ему о человеке подумать, внутренне позвать, и он появляется. Встречается на улице либо звонит по телефону.