Ничего странного

Макеева Наталья

Когда-то мы жили, как в книжках пишут – еда, тепло, и хотя убить, конечно, могли, но не так как сейчас. Людей вообще никто не ел. Если кто читать умеет – почитайте, всякого добра по подвалам ещё валяется, не всё пожгли. Я вообще не могу представить, как они жили. Но потом, рассказал Найдин отец, жизнь стала постепенно становиться такой, как сейчас. Закончилась нефть – это то, на чём железки ездили. Солнце светить стало реже, и вода стала такой, что пить её стало трудно – всё труднее и труднее. Отец Найды и сам не знал почему, но разрушились не только города, но и посёлки, и мир стал таким, какой он теперь – по нему бродят общины, одинокие люди, пары. Кто только не бродит. Не только люди и не только звери ведь бродят. Одни плохие приметы бродят. Но общиной выжить всё же проще. Одинокие и пары – чаще людоеды, хотя и в общинах это случается. Мы живём, как говорит Егор, в развалинах, но как выглядит то, что не развалено, я видела только на картинках. Раньше я жила в своём уголке между двух плит, это вообще примета

хорошая, но теперь, когда на мне вырос этот шар с человеком внутри, мы с Найдой и её глупым сыном живём вместе – греем друг друга, да и не так страшно, разве что когда Сашенька голосит: «Вы что? Что же вы, кто вы?!», а с ним это даже ночью бывает. По ночам она меня гладит и говорит, что тот мужчина должен был меня сначала гладить и трогать, а не кидаться так, что я решила, будто он меня сожрать хочет. У нас в общине пар немного. Давняя – только одна, они уже совсем старые. Найда объяснила, что люди боятся жить парами, потому что от этого бывают дети, а есть и так практически нечего. Все, конечно, надеются, что всё станет не так плохо, но становится всё хуже и хуже. Найда гладит мой живот и приятно трогает меня пальцами между ног. Это не опасно, от этого детей не бывает, но таких пар, чтобы две женщины или два мужчины, у нас тоже нет. Бывает, что живут кучками, но это для тепла, а не для троганья.

Мой живот раздулся, и я уже почти не вставала. Найда помогает мне немного ходить, чтобы не отсохли ноги. Едим мы с ней по большей части порошок, хотя корешоч-ки тоже вполне съедобны, главное, поварить их подольше. Если запах неприятный – надо выливать, наверняка отрава попалась. Всё время хочется есть. Я беременна, я беременна, я беременна… Найда странная, она меня пугает – а не собралась ли она съесть моего ребёнка? Что-то гораздо большее, чем я, овладело мною, и я готова была вцепиться в горло кому угодно за одно только собственное подозрение. Да что уж говорить – людей-то едят частенько и ни в ком нельзя быть уверенным. Найда на мои страхи внимания не обращает. Даже нашла мне где-то полуразвалившуюся книгу «В ожидании чуда». Про роды там много странного. Даже она не всё понимает, что там написано. Я знаю, что это всё равно – хоть читай, хоть не читай, будет чудо. Ещё более голодное, чем я.

Найда всё же умная. Я умею читать и знаю, что умные – злые, но она точно не злая. Ну, не все может, но многие. Так вот, Найда и посчитала, что мне уже скоро рожать. Как раз весна, скоро еда появится. Может она нас с ребёнком и не съест. У меня, кажется, совсем зубов не осталось. Хочется есть. Очень, очень плохо. Если Найда не бредит от голода, раньше у всех дети были. И вот этим самым, от чего дети бывают, все занимались и думали, что если ты не занимаешься, то ты хуже последнего трупоеда. Найдочка, всё же ребёнок твой дурак неспроста. Не делали раньше люди этого. Они ели, грелись и книжки читали. Еда, тепло и книжки. Вот бы мне… Я бы больше никогда не плакала. И зубы, наверное, заново выросли бы!

А потом я зарожала. Сначала живот стал болеть, как будто не тех корешков поела. Я испугалась и стала за камень бегать. Но потом Найда сказала, что это не корешки виноваты, а роды начались. Найдин сын, дурак, всё ластится. И это его «Уля, Уля!» Меня он так зовёт. А живот болел всё сильнее. Стала кричать: «Спасите! Помогите!» А кто поможет? Найда воды принесла и сидит рядом плачет, а все остальные попрятались, будто мор их прибрал.

Егор наш разрисованный сказал прятаться, не знаю уже зачем. Примета может какая-то. Живот стал болеть всё сильнее, а Найда сказала, что когда уже станет казаться, что сейчас помру, то ребёнок как раз родится. Живот у меня болел до ночи. А потом я не очень хорошо помню. Мне уже даже есть не хотелось, и пить не хотелось. Я всё думала – а может, умру, наконец, и всё? Двадцать четыре – это же много, это же хватит уже. Сколько мне ещё голодать? Вся уже серая, жевать нечем и ходить не могу. Я помню, что кричала страшно. А потом услышала, что кто-то ещё рядом, где-то внизу, плачет. Я раньше детей новорожденных близко не видела. А на картинках они не такие. Мне Найда его показала. Это девочка была, маленькая и синяя. Она кричала негромко так, а в центре живота у неё торчала скользкая неприятного цвета верёвка. А ещё из меня вывалился кусок мяса! Большой такой! «Награда!» – сказала Найда и стала его готовить и верёвку эту тоже, а потом мы ели. Я лежала, а они с сыном сидели. Девочку Найда завернула в самую чистую ветошь, какую нашла, и положила мне на живот. А ещё надавила мне на сосок и приложила ребёнка. Ребёнку в рот капнуло бело-жёлтое. Теперь эта девочка будет меня есть. Хорошо ещё, что у неё зубов нет. А мясо, которое вывалилось вместе с ней, и эта верёвка очень вкусные, лучше тушёнки. Это, наверное, и есть счастье!

Не понимаю я, как надо её назвать. Вот уже и день прошёл, а я называю её девочкой. Мне так жалко её – она похожа на крошечную старушку и, наверное, не выживет. В книге написано, что чисто в доме должно быть. Да какая тут чистота… Чистота – это когда после дождя Солнце камень подсушит, но жить на камне я не могу: во-первых, за него гадить ходят, во-вторых – днём-то ещё ничего, особенно когда лето, а ночью точно сожрёт кто-нибудь.

У меня между ног кровь течёт после родов, везде эти пятна теперь, через всё протекают. Пытаюсь

раз в два дня подмываться, но это слабо помогает. И ещё жар страшный и пить всё время хочется. Найда злится, что я много трачу воды, но как-то не сильно. Она говорит, что раньше считалось, что дети – это счастье, а не мяса поесть, потому что мяса всем хватало. Не знаю, я вообще не могу понять, что произошло. Человек внутри человека. Это что, так все и взялись? И эти – в железках, и людоеды – тоже? Очень странно. Девочка – пока так и буду её звать. У нас в общине девочек больше нет. Была одна, но она умерла – то ли выпила чего-то не то, то ли съела лет в пять. Да и мальчиков один всего – Сашка-дурак. Найда конечно его дураком не считает. У неё дураки все, кроме неё, Сашки и разве что Егора. «Дураки, потому и дохнут!» – так и говорит. Вообще Найда хорошая, я бы без неё точно пропала. Может, конечно, я и так пропаду. Еды мало, на порошке мы все скоро пропадём. Мне очень страшно – кажется, что наши люди вот-вот начнут друг друга есть. Косятся так нехорошо друг на друга. Вот-вот кидаться начнут. Я боюсь, что меня захотят съесть живьём. Я однажды слышала, как живьём едят человека – одну старуху утащили бродяги, и никто не решился пойти её отбивать – она была такая старая, что пока бы её отбили, она бы всё равно от страха померла. Она, конечно, хорошая была – стаскивала ветошь к себе, а потом давала всем, кто сам не решался пойти поискать, хотя иногда и гоняла меня, когда я маленькая пыталась закопаться в гору тряпок и немного там поспать. Или это мне приснилось?

Девочка как-то странно, почти незаметно меняется. И пьёт моё молоко. Я и сама его пью – оно вкусное, хотя мясо, которое из меня вывалилось в родах, вкуснее. Правда, молока всё меньше и я не знаю, чем буду её кормить – Найда говорит, что нашим пищевым порошком детей кормить нельзя, что в общине уже от этого умирали младенцы. Пару раз к ребёнку подбирались пауки – жирные такие, пузо у каждого с мой кулак или даже больше. Я сначала испугалась, а потом обрадовалась, забила всех троих, и мы сварили суп с корешками и корой нанодуба. Сашенька потом почему-то плакал. У него бывает. А я всё никак не могу подобрать имя. Пусть будет просто «Девочка». Если выживет – потом сама себе придумает что-нибудь.

«Детей, между прочим, выгуливать надо», – сказала как-то раз Найда. Уже настало лето, мы не мёрзли и даже уходили довольно далеко, но так, чтобы если пойдёт зверьё или чужие люди, успеть добежать. В нашей общине многие умерли в эту зиму и никто не прибился. Человек тридцать, наверное, осталось нас, поэтому чужие наглели, подбирались всё ближе. Я поэтому удивилась – ведь бегать с ребёнком мне будет труднее, и нас смогут догнать. Я была почти уверена – стоит мне с ребёнком на руках выйти чуть дальше пяти шагов к лесу, как из-за камней кто-то выскочит и тогда конец нам обеим. Найда смотрит хорошо мне знакомым требовательным взглядом, таким, что кажется – даже глаза у неё рыжие – прямо светятся. Я очень боюсь мутантов. Она, конечно, нормальная, но всё равно не по себе. Когда она так смотрит, я ничего не могу с собой поделать и слушаюсь её, хотя и понимаю, что глупость делаю и делать так в общем-то не надо.

«Детей, между прочим, выгуливать надо». Девочка притихла и совсем не плачет. Она вообще в последнее время, а ей уже два месяца, практически не плачет. Да и шевелится мало. Да почти все в общине стараются не шевелиться и уже почти не плачут. Вода есть и сейчас она даже лучше, чем всегда. Может, родник решил нас напоследок порадовать? Но что есть – не знает даже Егор. Мы поели всё в округе, что вообще можно есть, но забираться далеко не решаются даже мужчины. Говорят, когда-то еду растили, но наша земля ничего не даёт, не растёт на ней ничего, мёртвая она совсем. Лучше умереть от голода, чем самому быть съеденным живьём.

Иногда кто-то начинает, конечно, вопить и звать всех на поиски пищи, но каждому вопящему обычно хватает пинка, и тот затихает. Раз такой смелый – иди, принеси еды. Хотя бы пример подашь… Да и неизвестно, есть ли поблизости что-то, кроме остатков последней травы и коры. А вот зверьё есть точно, и убить зверя – то ещё дело. В общине хотя бы найдётся несколько пар рук, готовых в случае чего схватиться за камень. А в лесу? Да впрочем, какой это лес? В нём и съедобного-то не осталось. На картинках в книгах лес – это деревья. Здесь у нас деревьев уже и не осталось, почти всё больше камни. Но мы называем это место лесом, потому что страшно. «Тёмный лес» – так ведь?

Мы осторожно выходим – я с Девочкой и Найда с Сашенькой. Я ног не чувствую. Они тоже еле идут. Я глазами вожу – вдруг чего попадётся. Здесь даже небо серее, чем в общине. Нашла пару каких-то листочков. Говорят, когда-то совсем-совсем давно люди знали, для чего они сами и растения растут. Потом это было не нужно, а мы просто не знаем, забыли, а в книжках почти ничего не написано. Съел лист и думаешь, отрава или нет. Если оно горькое, конечно точно есть нельзя, а вот если просто противное – кто ж его знает. От одних листьев потом нормально, от других прыгать хочется, а один раз я поела – красненьких меленьких таких, так три дня спала, и всё тело посерело. Меня не похоронили-то только потому, что я немного дышала. Девочки тогда не было, а то бы она от моего молока точно померла бы. А другой раз поела – смеялась долго и так хорошо, так хорошо мне было. Правда, есть потом сильно хотелось.