Ничего страшного: Маленькая трилогия смерти
Шрифт:
Поехать в Семперит, фирму, которая будет существовать вечно, разумеется, в Трайскирхене, этим именем все сказано. В Трайскирхене все идет само по себе, чтобы только уйти оттуда. И вечно поют автомобильные шины, беспрерывно, да, и они тоже. Там никнет головой резинка, вместо того, чтобы быть натянутой на головку сильную и умную. Одинокий скиталец, где цветет твоя чудная роза и где скитаются твои друзья, пока не сгинут насовсем? Где тот край, в котором лицо твое исчезнет даже с открыток, о где же ты, край родимый мой? Прикажет он — послушна воля, свободная и невозмутимая, как и он сам, а может, отпущенная на свободу из ящика с кубиками, где вынуждены сидеть многие, объединенные одной целью.
Ну вот, снимочек и готов, но добряк
Как это понимать: «Мужик, ну и дерьмо же ты!»? Где приказ, и что я теперь должен делать? Искромсать ножницами это кромешное переживание? Зарыть в гальку? Утром пустить по ветру в последний раз? На каждом белом листочке написать «твое сердце — это мое сердце»? Лонели. Все. Внимание. Ну, хорошо. Я иду. Не успел я шагнуть, как ноги мои задрожали, они рады тронуться в путь, рад и я, нет, я исследую себя и вижу: себя самого я не хочу. Дорогой Вилли, в моем случае вы ошиблись, когда по вашей воле я свалился. Нельзя же, наверное, волевым усилием превратить себя в Вилли. Или надо по своей воле ощутить себя добавкой к собственной персоне и, возможно, сначала съесть ее, может быть, позднее перестанешь испытывать тягу к потоку приличных, образованных людей, в котором давно с нетерпением ожидаемые родственники, все до последнего, только выбиваются из сил и милые покойники мучают человека своими леденцовыми пальчиками. Так как они в последний момент снова и снова возвращаются, к ним уже протягивают руки. До них было уже так близко, почему же они не цепляются сильнее за все те сладкие штучки, которые проглотили? Они не хотят рассказать человеку, как там все устроено внизу, хотя скоро ведь это можно будет увидеть самому.
А там внизу, наверное, птичка — ждет, что кто-то будет ее растить да лелеять. Кто же не возьмется с охотой воспитывать молодую «звезду»? Пока она не станет чисто и ясно произносить слова, пока не заговорит моими устами? Ну, разве это не удовольствие? Мне думается, птичка не там внизу, она легко взмывает высоко в небо над рекой. У любого другого человека, как и у меня, есть, быть может, отмеренное нечто, больше в этот дом и не влезет, будем надеяться и дальше, что он скоро будет готов. Деньги за него будут снимать с моего счета на протяжении всей жизни, и после смерти еще больше. Для каждого человека жизнь — это путешествие, для меня она, естественно, конечная станция. Получеловек в доме, достроенном наполовину, в доме на одну семью, и нет в нем места для народца, что топчется перед снегоочистителем, изображая блестящий лемех с отвалом и широко растопыривая ноги, как при крутом спуске. Кто еще сегодня расставляет ноги перед обрывом? Сноубордисты не должны этого делать, у них ведь только одна-единственная доска, к которой они пригвождены.
Вместо этого я впиваюсь глазами в пол: может быть, найду что-нибудь, что может меня укрыть. Лони, защити меня. Она не замечает всех этих жутких потуг. «Твое сердце — это мое сердце». Что говорит совесть? О чем думает, к примеру, это бытие? О земельном участке, которое оно себе припасло? Я не хочу ничего другого, кроме Лонели, моей жены, и пусть так остается вечно. Она, конечно, очень милый человек, и требует максимума от себя самой, и она вытребует для себя все, чтобы максимально укрепить свою власть в доме. Этого никому не устранить одним махом, так велико ее стремление. Оно лежит на поверхности мебели, словно пыль, на которой я ей пишу. Не надо вырезать ничего на древесной коре, нет в том нужды.
Она отрицает, что стремилась к этой власти, но сама же ежедневно расшатывает ее своим неуклюжим командованием. Она хозяйка моих возможностей. Но едва она соберет их все вместе и задумается, что она на них может купить, как приходят другие и начинают мной распоряжаться. Они сбросили мою жену с трона, потому что она помышляла только о материальных ценностях. Сегодня она может купить себе на те или иные деньги точно такую же фарфоровую собачку, которую видела в магазине, а завтра это будет бронзовая люстра размером с горного орла. Этого не должно быть, да и какая с этого польза? Но если вы ее у меня отнимете, мне никогда больше не вернуть живости моей веселой натуры.
Однажды это чуть не свершилось. Надо было видеть, как пылали мои щеки, корчи моих немых губ, любой вздох громко оповестил бы, что другого больше не будет, только потому, что она и его не стала бы слушать. Миллионы таких, как я, были здесь уже объявлены великими грешниками и понесли наказание. Почему я стал исключением? Меня бы вовсе не заметили среди множества других! Я бы, вероятно, это заметил, дяденьку и тетеньку, племянницу и бесплеменницу, но все это уже было бы. Они могли бы достигнуть гораздо большего, чем просто много! Субъект становится самосознанием, это они все-таки доказали навсегда. Совершенно верно. Но не каждый.
В дыхании духов отдаются звуки тех, кто не взял меня с собой в дорогу или на строительство: «мы там, мы там, где нет тебя», иначе ведь и меня бы не было. В счастье.
И к счастью, куда все и движется. То есть никуда больше, кроме как прочь от вас. Глядя сверху с горы, сажусь в местную электричку, внизу топорщатся мои кожаные штаны, мой член делает свою привычную работу, возбуждающую плоть и кровь. Если я дышу, то только в свои ладони, согревая их о самого себя, ведь рядом нет никого другого.
Приказывать тяжелее, чем повиноваться, так говорят себе непроизвольно, когда этот длинный тяжелый поезд проезжает мимо, движимый ничем иным, как дыханием воды, из него же сверху и выходит, куда-то же надо деваться дыханию, даже последнему. Так оно туда и уходит. Дыханию приказано, если угодно, испариться. Увы, в холодном зимнем воздухе оно еще ненадолго остается, чтобы можно было хотя бы посмотреть ему вслед, но вокруг пусто, нет ни души, оно должно идти дальше, как и я! Вот и прекрасно. Исполнитель повинуется. Он может, правда, распоряжаться собой, пускай и меньше, чем повелитель. Поезд мчится и мчится, а я иду. Но куда?
Шагая по дороге, себя не переступишь, да и все равно Лонели этого бы не потерпела. Хорошо ступать шаг за шагом, может быть, не так уж это и весело, но тем не менее. Зато воля — что шажок птички на лугу, все стремится выйти из собственных пределов. Грустные звери толпятся, чуют уже, что им ничего не бросят, идущий может лишь броситься на колени перед самим собой. Он, правда, слишком желанный трофей, чтобы погнаться за собой. Воля вольна в своем желании обрести себя в воле, которая командует и, конечно, не хочет расставаться со своими командами, ведь она никогда не получит назад ни одной. Тут только стенка шкафа, украшенная фотографиями чужого отпуска. Люди в мундирах.
Девушки в купальных костюмах. От этого властолюбца нечего ждать пощады, лучше я пойду, чтобы не натворить глупостей. Чтобы он, спаси Боже, не взглянул на меня.
Я иду на фабрику по производству резины, где подопру свою измученную голову рукой. Но не беспокойтесь, господин главнокомандующий: все мои скитания, все мои желания не есть ведь некое воление, есть вовсе никакое воление. У вас нет оснований беспокоиться! Что такое воля, наш вольный Вилли в любой момент может понять сам из себя. Не от меня, от его послушного слуги, — нет, на этот раз нет, потому что я не останусь дома, чтобы последовать за быстротечностью вашей жизни, я, собственно, с удовольствием скитаюсь. Меня зовут как птичку, которая недавно вымерла, меня кличут скитальцем, и я охотно уступлю место тому, кто сумеет это делать так же хорошо, как и я.