Ничего святого (Сборник)
Шрифт:
Одна – русая, ясноглазая, с кроличьей улыбкой – шлепала босиком.
Другая была обута. Ее тяжелые каштановые кудри художественно удерживались на затылке шпильками, а кожаные сандалии с чужой ноги хоть и были ношеными, но все же выглядели почти по-городскому.
Обувь была ей велика, да вдобавок и стара, кожаная подошва некстати расслоилась надвое. То и дело нижняя челюсть сандалии зачерпывала, как лопатка, сухой и мелкий дорожный песок, вздымая чихательное облачко. И тогда щеголиха – ее звали Гита – шипела «Ш-ш-шилол тебя задери!».
Ее
Мелике было двенадцать. Гите – на полтора года больше. Обе жили в поселке, который остался у них за спиной.
– А что ты своим сказала? – спросила Гита.
– Что мы купаться.
– А что со мной, сказала?
– Не-а. Мать меня залает. Она говорит, что ты испорченная. – Мелика посмотрела на Гиту, как бы извиняясь, и пожала плечами.
– Ис-пор-чен-на-я? – с издевкой поинтересовалась Гита.
– Ну… вроде как ты… Это из-за твоей матери… Что она… ну, за деньги, с мужчинами. – Щеки Мелики запунцовели. Чувствовалось, что объяснение далось ей не без труда.
– А что тут такого? – с хорошо отрепетированным спокойствием парировала Гита и добавила: – Нам деньги нужны.
– Ну, вы могли бы выращивать земляной орех. Как все. В городе дают хорошие деньги…
– Тоже мне – деньги! Да моя мама за один вечер заработает столько, сколько они за месяц. Особенно если перед праздником… – Гита спесиво задрала нос. – И в грязи она не ковыряется. У нее белые руки.
– Ну, Гиточка, ну, маська, не злись! Пожа-а-алуйста! – прижав руки к груди, протянула Мелика и, остановившись, добавила: – Я тоже думаю, что они это от зависти говорят. И ты никакая не испорченная.
Гита тоже остановилась и посмотрела в глаза Мелике – не лукавит ли?
– А я и не злюсь. Скажешь еще! – Гита нервно расправила оборки на линялом платьице, перешитом из некогда фасонистого туалета недорогой куртизанки, и снова зашагала. Сама невозмутимость!
Некоторое время они шли молча.
Гита нервно теребила стеклянные бусы с разноцветными костяшками и думала об огородничестве. Ей не нравилась грязь. И земляные орехи она тоже не любила. Впрочем, Гита не считала слова Мелики пустыми. Орехи не орехи, но можно ведь, например, шить. Бабушка рассказывала, что мама умеет шить. И что когда-то она была белошвейкой в поместье у одной благородной госпожи. И, верно, кроила бы по сей день рубахи, если бы не Один Подлец. Он подарил скромной белошвейке слишком нескромный подарок.
А Мелика думала о том, какой ужасный будет скандал, если родители узнают, где они с Гитой были.
Ходить в Поля было запрещено. И староста не далее как вчера обещал посадить на кол всякого, кто осмелится ослушаться запрета.
Потому что нельзя нарушать покой павших на бранном поле, пока не пройдет три лунных ночи и три дня.
Почему нельзя? Этого Мелика точно не знала.
«Наверное, потому что призраки».
Но призраков Мелика не боялась – главным образом потому, что их не боялась Гита. «Днем призраков не
Это была идея Гиты – пойти в Поля сразу, не дожидаясь, пока минет положенное время.
Мелике нравилось все, что предлагала Гита. Мелике очень нравилась Гита.
Фрит был узкоплеч, высок ростом и глядел на мир орехово-карими глазами.
Одет он был опрятно и не без затей – на шее у него красовался амулет, чей скромный вид компенсировался невероятной магической силой. Концы же серо-голубого плаща скрепляла на правом плече застежка – гадюка, скрутившаяся кукишем.
Штаны, рубаха и ремень Фрита остро пахли хорошей кожевенной мастерской.
Если бы не шапка-кайныс, его можно было бы принять за северного грюта, тянущегося к наукам и прочему просвещению.
Но Фрит не собирался расставаться с шапкой. Настоящий мужчина должен носить кайныс, ибо кайныс был первым подарком богов людям-всадникам. Так считал Фрит. И точка.
Однако даже дикарский кайныс облика Фрита почти не портил. И люди просвещенные – например, варанцы – часто делали Фриту комплименты: мол, для варвара он весьма элегантен.
Соплеменники, напротив, редко шли дальше малоумных обобщений – говорили «обабился».
«Да что с них, малахольных, взять, – думал Фрит. – Веру дедовскую забыли, обычаи не блюдут, от правды отпали. Даже жертвы пошли у них, как у всех „просвещенных“, – бескровные. Но разве богам нужны бескровные жертвы? Это как псов сторожевых гороховой кашей кормить…»
В общем, Фрит предпочитал общаться с варанцами и аютцами – те хоть и отступили от заветов дедовских, но по крайней мере этого не скрывали. Фрит не любил лицемерие.
К сожалению, кроме как о лошадях, с деловыми аютскими мамашами Фриту говорить было не о чем. А варанцы чересчур любили воевать – и промеж себя, и с грютами, и с кем попало.
Когда дело доходило до междоусобиц, на которые те времена были до мерзости богаты, Фрит отсиживался в провинции, предпочитая исторические городишки.
Он заметил: некоторые из них война, даже самая людоедская, упорно обходит стороной, обтекает – как ручей высокую кочку.
Скоро Фрит вывел свое личное Правило Безопасного Места. Правило было простым, но работало, как небесная механика – если городишко упоминается в «Хрониках Второго Вздоха Хуммера», написанных в пятьсотзачуханном году, значит, там бояться нечего.
Город поленятся осаждать, в него не войдет неприятель, в нем не станет на зимние квартиры озябшая армия. Даже цены на зерно и масло вырастут лишь для проформы – вот, дескать, у нас тоже военная истерия и бесчинствуют спекулянты.
«Хроники» Фрит всегда возил с собой в дорожной сумке вместе с самым необходимым – жертвенной чаркой, лекарством для Эви, солью и честным вином.
Время было нервным, Фрит любил путешествовать, и неудивительно, что книгу эту он перечитывал многократно.