Ничто человеческое...
Шрифт:
Кто она? Как оказалось у нее это богатство? Почему она завещала его Туле?
И вот я услышал:
— О дарительнице почти ничего неизвестно. Судя по моим беседам с сотрудниками музея, личность она малопримечательная… В молодости была, кажется, инструктором альпинизма, потом, в пожилом возрасте, работала кассиршей в комиссионном магазине, имела на веку, кажется, трех респектабельных мужей. Неинтересная личность, писать о ней не будете.
— А местная печать, — поинтересовался я, — писала о ней?
— Не о ней — о выставке, картинах. Были большие статьи. О Гречениной в них лишь упоминалось. С естественной теплотой…
Я поехал в Тулу. Выставка была уже закрыта — картины поместили в отделе европейской живописи, интересном и разнообразном; мебель тяжко покоилась в коридоре дирекции; остальное ушло пока в запасники. Я попросил директора — милую, интеллигентную женщину, поддерживавшую,
Мне посчастливилось больше, чем журналисту, побывавшему тут до меня, когда самый осведомленный о Гречениной человек — директор музея была в отпуске. Она рассказала, что Елена Васильевна поражала ее каким-то высоким и торжественным отношением к коллекции: от бесценных картин до не имеющих, казалось бы, особой ценности мелочей. Она растворялась в коллекции, как можно раствориться в любимом человеке, и она ощущала ее живую, странную цельность, будто бы это и не вещи были, а судьба.
Но о судьбе самой Гречениной я, по сути, ничего нового не узнал. Хотя нет! Мне показали номер старого, дореволюционного русского журнала «Нива» 1912 года, а в нем портрет кисти известного в то время художника Н. Сергеева — я увидел красавицу в странной шляпе с заморским пером на горделиво-небрежно откинутой голове, с каким-то замкнутым, «роковым» и в то же время затаенно ожидающим чего-то, девически доверчивым лицом, вызывающим в памяти строки юной Ахматовой: «У меня есть улыбка одна: так, движенье чуть видное губ. Для тебя я ее берегу…»
Вернувшись в Москву, я узнал, что этот портрет Елены Васильевны в двенадцатом году был выставлен на Невском, в витрине одного из художественных салонов. Мне рассказал об этом человек, который стоял тогда перед этой витриной.
Судьба Елены Васильевны Гречениной открывалась мне не строго хронологически, в последовательном, четком соединении дат и событий, а в том живом беспорядке, который, наверное, естествен, когда пытаешься воскресить человеческую жизнь, наполовину забытую, наполовину ставшую легендой, в памяти тех, кто не забыл. По мере того как совершалось чудо воскрешения, эта жизнь вырисовывалась все более странной, даже, пожалуй, неправдоподобной, и не потому, что заключала в себе какие-то удивительные события (хотя и удивительные события были), а потому, что в одну судьбу были соединены судьбы, казалось бы, несоединимые, как собраны были в одном зале музея «Деревенский пейзаж» Давида Тенирса Младшего, японская ширма и орудия первобытных охотников. Я мог бы, конечно, сейчас выстроить эту жизнь четко хронологически, но мне хочется, чтобы читатель пережил со лигой поиск, может быть, самой труднодостижимой истины — истины о «неинтересной личности».
…В начале семидесятых годов один человек, старый-старый, но статный, даже изящный, как бывают изящны мужчины, работающие, невзирая на самый почтенный возраст, шел в старый московский переулок к одной старой-старой женщине, с которой он познакомился шестьдесят лет назад, когда они — московский студент-юрист и петербургская курсистка — оказались в одной «общеобразовательной экскурсии» в Италию (подобные экскурсии устраивало тогда некое научно-техническое общество). В старом московском переулке он бывал часто с тех пор, как старая женщина второй раз овдовела. По дороге ему виделось одно и то же: Венеция, толпа у собора, где только что кончилась служба, и восторг этой толпы, когда появились молодые русские, восторг непонятный, пока они не догадались, что, в сущности, он относится к одному человеку — к ней. «Bella donna! Bella donna! — восклицали восторженно итальянцы. — Bella donna!» Они аплодировали, жестикулировали, они танцевали от радости. И молодой человек, московский студент-юрист, видя, как шла она в расступающейся перед ней радостно-возбужденной толпе итальянцев, понял тогда, что девушка не просто хороша собой, а ослепительно красива, и разделил энтузиазм толпы.
…Теперь он медленно поднимался по лестнице старого московского дома, ему открывала старая-старая женщина, он заходил в большую комнату, на стенах которой висели портреты и пейзажи старых художников. Он садился в старое кресло, они пили чай из старых фарфоровых чашек, потом она устраивала небольшой концерт: записи старых итальянских певцов, Шаляпин, Собинов. Он узнавал в ней черты женщины на портрете, который остановил его на Невском в двенадцатом году, когда, тоскуя после Италии, он поехал из Москвы в Петербург и, идя к ней, увидел портрет раньше ее самой. Она посещала тогда курсы археологического института и работала машинисткой (большая небогатая семья) в департаменте железнодорожной отчетности. Замуж она вышла за петербургского студента-медика Успенского. Когда началась война, он уехал в действующую армию, в военно-полевой госпиталь. Она последовала за ним.
О человеческой жизни рассказывают не одни лишь более или менее туманные воспоминания или романтические портреты, но и неподкупно трезвый язык документов.
1914–1916: Медицинская сестра военно-санитарного поезда № 85 (Северо-Западный фронт); ранение в ногу и отравление удушливыми газами. Увольнение с военной службы. Возвращение в департамент железнодорожной отчетности на должность машинистки.
Ноябрь 1917 — июнь 1918: Машинистка 326-го военно-полевого госпиталя; второе ранение.
Сентябрь 1918 — май 1919: Делопроизводитель северо-западного округа путей сообщения (Петроград); слушательница партийных курсов при Петроградском горкоме РКП (б), возглавляет домовый комитет бедноты Надеждинского района.
Май 1919 — октябрь 1922: Делопроизводитель санитарной части 11-й армии Каспийско-Кавказского фронта (Астрахань); сотрудница санитарного управления Ярославского военного округа; сотрудница штаба особого назначения при Ярославском губкоме партии, где организует для работниц фабрик и заводов курсы красных сестер; член губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с сыпным тифом; помощник военного комиссара Ярославского эвакуационного пункта (в ярославских госпиталях увеличивает количество коек для сыпнотифозных, за что получает благодарность от Главсанупра); военно-политический инспектор при санчасти Туркестанского фронта; старший делопроизводитель Чарджоуского военного лазарета, начальник санитарно-просветительного отдела Туркфронта (Ташкент). В 1922 году окончательно уволена с военной службы по болезни.
С ноября 1922 года работала в разных учреждениях Москвы, — в частности, три года кассиром комиссионного магазина Деткомиссии при ВЦИКе (вся выручка этого магазина шла в пользу беспризорных детей)…
Но тогда она уже была не Успенской, а Гречениной. В восемнадцатом году ехала она к Успенскому в его госпиталь, ехала в военно-санитарном поезде, командовал которым человек с суровым лицом, военврач Валерий Александрович Греченин. Она не вышла на той станции, где ожидал ее муж, и больше никогда не видела его. Она поехала дальше с Гречениным и была с ним до его последнего часа, пока он через два десятилетия не умер в горах от сепсиса, стерев ногу и отнесясь к этому поначалу беспечно, совсем как в «Снегах Килиманджаро», хотя воспоминания их, когда они поняли, что он умирает, естественно, были иными, чем у героев Хемингуэя.
Валерий Александрович Греченин был альпинистом, коллекционером, книголюбом и меломаном, И Елена Васильевна разделила все его увлечения.
Однажды они нашли полотно художника XVIII века в сарае — им была покрыта поленница.
Греченин не терпел ни в чем дилетантизма — Елена Васильевна поняла это с самого начала. И она стала подлинным коллекционером и подлинной альпинисткой. Она полюбила картины ради картин и горы ради гор. В институте физиотерапии, где работал Греченин — он был видным врачом-невропатологом, — его называли «сердитым доктором». Суровый облик этого человека часто вводил людей в заблуждение, и они печалились, когда надо было радоваться.
Одна старушка, которой нужны были деньги, узнав, что доктор, живущий по соседству, интересуется картинами, понесла ему неизвестно как оказавшихся у нее «малых голландцев» и запросила по неведению анекдотически малую цену. «Ведь и картины-то, батюшка, небольшие». Валерий Александрович рассердился ужасно, повел ее к искусствоведам, консультировался долго, узнал настоящую музейную стоимость, а старушка, чувствуя себя несчастной, оттого что доставляет массу забот занятому человеку, повторяла в каком-то беспамятстве искреннего раскаяния: «Уж ты извини, батюшка, старую дуру, картины-то больно малы…»