Никколо Макиавелли
Шрифт:
Еще в 1518 году необыкновенным успехом пользовалась его комедия «Мандрагора», слух о которой дошел до других итальянских городов и даже до самой Венеции, где настоятельно требовали еще одну комедию того же автора.
Все оценили новизну этой пьесы, сюжет которой на этот раз ничем не был обязан древним. Публика аплодировала истории о «самом доверчивом и глупом муже Флоренции», которого жена, красивая, умная и благонравная, обманутая лукавым и сребролюбивым монахом, наградила рогами с его же собственного благословения и к величайшему удовольствию одного безумно влюбленного, правда, и к ее удовольствию тоже. «И то, чего муж мой пожелал на одну ночь, — заявит молодая женщина, понявшая наконец, чего она хочет, — пусть получит до конца своих дней». Зло благодаря казуистике и жизнерадостности превратилось в добро. Это была ироническая версия «морали» «Государя»: достоинства твоего поведения в глазах ближнего и в глазах народа зависят от полученного результата. И пусть негодуют те, кто закрывает глаза из страха
Таким способом Никколо и сам освобождался от меланхолии. Пролог пьесы не оставляет сомнения в этом:
И если легкомысленный сюжет украсит вряд ли имя того, кто мудрым бы считаться рад, — корить за легкость автора не след: затеями пустыми он скрасить хочет дней унылый ряд. Он обратил бы взгляд к серьезнейшим предметам, однако под запретом другие начинанья для него: за них ему не платят ничего [89] .89
Пер. Н. Томашевского.
В этих строках отзвук того, о чем он писал Веттори пять лет назад, подражая Петрарке:
И если иногда пою я и смеюсь, То только потому, что не могу иначе Излить всю горечь слез моих.В то время как в Виттенберге Лютер обнародовал свои девяносто пять тезисов и собирался сжечь буллу, отлучавшую его от Церкви, в Риме непристойные шутки, описание распущенного общества, продажного монаха и шпильки, отпускаемые в адрес Церкви автором, насмехавшимся над «грехом, смываемым святой водой», не только не возмутили Льва X, большого любителя театра, но так позабавили его, что он велел поставить пьесу в Ватикане.
В 1520 году Строцци получил от папы разрешение на печатание трактата Макиавелли «О военном искусстве». Этот труд заслужил похвалу Джованни Сальвиати, очень влиятельного кардинала, сына Лукреции Медичи, племянника папы: «Я благодарю вас за то, что вы напечатали эту книгу ко всеобщей пользе всех итальянцев. Если она и не создана для того, чтобы служить руководством к действию, она, по крайней мере, станет прекрасным свидетельством того, что в Италии в наш век был хотя бы один наблюдательный человек, который смог понять, каков наилучший способ ведения войны, и я немало вам признателен за то, что вы тотчас же мне ее послали и что я был в Риме первым, кто прочел столь прекрасный труд, воистину достойный вашего ума, опыта и мудрости. Я призываю вас продолжать обдумывать и сочинять подобные вещи и делать честь нашей родине вашим талантом». Настоящий образец для тех, кто испытывает затруднения при необходимости отвечать авторам присланных в дар книг! Правда, кардинал не предложил автору ничего, кроме фимиама.
Однако ветер переменился настолько, что для решения спорных вопросов флорентийцы снова решили прибегнуть к опыту Никколо Макиавелли. Старейшины корпорации торговцев шерстью посылают его в Геную, а затем в Лукку. Юный влюбленный из «Мандрагоры» говорил правду: «Вообще-то положения, из которого не было бы решительно никакого выхода, на свете нет. И пока теплится хоть малейшая надежда, человек не должен впадать в отчаянье» [90] .
Письмо от Баттисты делла Палла, полученное весной 1520 года, и стало для Никколо такой надеждой: «В частной беседе я говорил с папой обо всем, что имело к вам касательство, и по всем признакам он весьма к вам расположен… Папа поручил мне передать кардиналу Медичи сразу по моем возвращении, что Его Святейшество был бы очень рад, если бы добрая воля Его Преподобной Светлости привела к какому-нибудь результату для вас; я уверен, что скажу ему об этом достаточно убедительно и сумею его уговорить, дабы наши усилия добиться для вас жалованья и должности писателя или какой-либо другой должности, как мы о том говорили, не пропали втуне; вот об этом я и говорил так долго с папой, и это он мне и поручил».
90
Пер. Н. Томашевского.
Никколо горячо благодарил своих друзей и старался скрыть разочарование: писателем он стал главным образом по необходимости. Вот если бы его писания могли вновь открыть для него двери в большую политику! Но Медичи упорно держали их закрытыми. Однако ничего нет плохого в том, чтобы покрасоваться, распустить хвост и попытаться убедить их в том, о чем писал он в главе двадцатой «Государя»: «Нередко государи, особенно новые, со временем убеждаются в том, что более преданные и полезные для них люди — это те, кому они поначалу не доверяли (государю. — К. Ж.)… всегда гораздо легче приобрести дружбу тех, кто был доволен прежней властью и потому враждебно встретил нового государя, нежели сохранить дружбу тех, кто был недоволен прежней властью и потому содействовал перевороту» [91] . Рассуждение, согласимся, на первый взгляд весьма справедливое, но эта защитительная речь pro domo [92] не привлекла ни малейшего внимания ни к автору, ни к его докладу о государственных учреждениях Лукки, составленному им по собственной инициативе во время его полуофициальной миссии.
91
Пер. Г. Муравьевой.
92
В своих собственных интересах (лат.).
Он привез из Лукки и тридцать наскоро исписанных страничек, которые сыграли в его судьбе более важную роль, чем многое из того, что он до сих пор сочинил ценой стольких мук и трудов. Все, что писал, он представлял затем на суд своих «послеполуденных друзей», ища их похвал и критических замечаний. В садах Ручеллаи, если верить письму Дзаноби Буондельмонти к «своему достойнейшему другу Никколо Макиавелли, секретарю в Лукке», на них не скупились.
«Мы получили ваше письмо от 29 августа одновременно с вашей „Жизнью Каструччо Кастракани“, которая нам очень понравилась потому, что это вещь приятная сама по себе, и потому, что вы там неоднократно вспоминаете своих друзей; мы читали и изучали ее вместе: Луиджи, Гвидетто, Диаччетино, Антонфранческо и я, — и пришли к заключению, что она хороша и хорошо написана. Конечно, некоторые места, уже и без того весьма хорошие, можно было бы улучшить, среди прочего последнюю часть, содержащую остроумные высказывания и колкости героя: они выиграли бы, если бы вы их сократили, этих острот слишком много и среди них много таких, которые можно приписать другим персонажам, как древним, так и новым; некоторым из них не хватает живости и силы, приличествующих столь важным героям… труд ваш видели и читали Якопо Нарди и Баттиста делла Палла… а также Пьерфранческо Портинари и Алессандро… он был удостоен похвалы и в целом, и в частностях, ибо каждый в свою очередь задумывался, обсуждал и останавливал свое внимание как на сути, так и на форме выражения ваших чувств и мыслей».
В этом небольшом труде безо всякой заботы об исторической правде описывался жизненный путь одного «государя и кондотьера» из Лукки эпохи Треченто [93] — героя, каких любил придумывать Никколо, то есть вырвавшегося на свет из тьмы неизвестности благодаря своей мудрости, доблести и умению поймать удачу за хвост. Но то, что мы сейчас снисходительно называем историческим романом или выдуманной биографией, неожиданно принесло ему признание как историку. «Все сошлись во мнении, что вы должны поспешить написать историю, о которой идет речь», — сообщает ему Буондельмонти в том же письме. История, «о которой идет речь», — это история Флоренции.
93
От ит. trecento — XIV век. (Прим. ред.).
Не зная, как использовать Макиавелли, о котором ему прожужжали все уши, кардинал Медичи решил наконец поручить ему написать историю Республики. Для чего? Может быть, для того, чтобы от него избавиться или чтобы еще раз опорочить! В любом случае для Никколо это был более захватывающий труд, чем жизнеописание Александра, которое через Филиппо Нерли поручила ему переработать Лукреция, сестра Льва X. К счастью, одновременно с этим не слишком заманчивым предложением, а именно 8 ноября, ему доставили контракт: предложение за два года «написать анналы, или историю деяний государства и города Флоренции, начиная с того времени, которое ему покажется наиболее подходящим, и на том языке, на котором он захочет, то есть на латинском или на тосканском», и назначили жалованье в шестьдесят пять флоринов в год.
Пора перестать «прятаться», писал ему все тот же Филиппо Нерли, призывая скорее возвратиться из Лукки: «Вам довольно известно, насколько мало к вам расположены, и судите сами, стоит ли предоставлять свободу действий вашим соперникам и конкурентам. Чтобы исправить положение, не стоит ждать, чтобы лекарства стало невозможно найти. Скорее, скорее!»
Никколо был счастлив. Он ухватил жирный кусок: ведь во Флоренции было достаточно ученых людей, которые мечтали о таком заказе!
В «республиканских» же кругах это вызвало глубокое замешательство. Пьеро Содерини, ради того чтобы заставить Макиавелли отказаться от контракта, который опасно связывал его с Медичи, предлагает ему пост секретаря маленькой республики в Рагузе. Получив отказ, который он, может быть, приписал нежеланию Макиавелли отправиться в изгнание, экс-гонфалоньер предлагает Никколо поступить на службу к Просперо Колонна, известному римскому патрицию, враждебному к Медичи, с жалованьем, достигавшим двухсот дукатов в год на всем готовом. Но возможность заняться делами Колонна не так льстила самолюбию Макиавелли, как звание официального историка, к тому же он питал надежду воспользоваться заказом кардинала, чтобы довести до него свою критику флорентийских учреждений и нравов. Сделал ли Никколо «правильный выбор»? Во всяком случае, он думал, что да.