Никогда Никогда
Шрифт:
Его одеяло так и лежало в клочьях, почти все осколки убрали. Каюта сильно пропахла вином, что нисколько не беспокоило Крюка. Этот запах достаточно его успокаивал, и ему даже не приходилось пить. По крайней мере, не так часто, как пришлось бы в ином случае.
В каюте стояло глухое молчание. В удушающей тишине убежище Пэна звало его, манило его, влекло его. Он встал, пытаясь отвлечься. В таком состоянии набег на укрытие Пэна был бы неразумным. В голове вспыхнуло темное воспоминание о том, как он в последний раз, будучи пьяным, погнался за мальчиком. Он стиснул зубы и сел в кресло.
Уже не в первый раз он желал отправиться на Килхол.
Он сжал зубы, потянулся в карман камзола и вынул пальцами маленький флакончик, наполненный смертью. Он едва светился зеленым цветом, и Крюк почти ощущал гудение яда в своей ладони. Одно прикосновение губ к ободку и все было бы кончено. Одно касание.
Он крутил флакон, изучая его содержимое и рассуждая. Ради чего ему стоило жить? Тигровая Лилия ушла, семья его забыла, а сам он достиг таких высот в этих морях, каких только мог. Что еще оставалось? Ничего.
«Ничего» шептала тишина, ослабляя его дух. Ничего, кроме убийства Питера Пэна.
Он окинул флакон горящим от желания взглядом и опустил обратно в карман, обдумывая одну мысль. Ничего, кроме убийства Питера Пэна. Затем с недобрым замыслом в голове он встал со своего кресла.
Он прошел лезвием по подбородку и горлу, сбривая все запущенные волоски своей бороды, срезая их, пока вновь не стал выглядеть капитаном. Его волосы блестящими кудрями теперь спадали на плечи. Метка пирата и дьявола, как он однажды сказал. И это была правда.
– Старки, - позвал он уверенным тоном, выходя из каюты впервые за это время.
– Подготовь команду.
– Капитан?
– После захода солнца мы навестим Пэна и его Потерянных мальчиков.
Это, должно быть, знак уважения Старки, подумал Крюк, потому что тот не выказал ни капли протеста, а немедленно подчинился. После возращения на судно, он задался вопросом, а не будет ли он сопротивления со стороны его первого помощника. В конце концов, он объявил парня временным капитаном. Но Старки в ту же секунду встретил его, как своего капитана, словно никакого разговора между ними и не было.
Старки удалился и передал сообщение остальной команде. Пока Крюк ждал, его вены гудели от внушающего страх ожидания. Он пристально вглядывался в деревья, гадая, чем же Пэн сейчас занимается. Он либо напал на индейцев, либо играет с русалками или спит в своем укрытии под землей. Что бы это ни было, Крюк был уверен, он не будет этим заниматься, когда наступит ночь.
Старки вернулся и торжественно и расчетливо смотрел с ним на остров. Он всегда что-то вычислял, и Крюк видел это в его глазах.
– В этот раз вы, правда, хотите его убить, да, Капитан?
– Да.
Прищурившись, Старки уставился на Крюка.
– Вы серьезно сможете сделать это сегодня ночью? В конце концов, он лишь мальчишка.
Старки не бросал ему вызов, он это чувствовал. Тон голоса его помощника говорил лишь о том, что отчасти ему было любопытно, а отчасти пытался подготовить его к предстоящей задаче. К той, которую он еще не сумел выполнить. Вот почему Крюк понимал, что нет надобности бросаться
– Нутром чую, - сказал он, обвивая пальцами рукоять шпаги.
– Сегодня та самая ночь, когда я сражу его. И не почувствую ни капли сожаления. Он, может быть, и мальчик, но самый жуткий из всех живущих.
Старки не кивнул и не произнес и слова. Он просто стоял рядом с капитаном, глядя на бушующий океан, позволяя ему закончить монолог.
– Он все отобрал у меня, Старки. Мою семью, мой дом, мое детство, даже единственную женщину, которую я любил. Он забрал все это, и не чувствует и капли вины. Ребенок, бессердечный ребенок, - Крюк тяжело вздохнул и оперся на край лодки.
– Нет. Сегодня я сделаю, что необходимо. И не буду чувствовать себя виноватым за это, - а потом еще более мрачный голос произнес.
– Низший круг Ада подготовлен для Брута, Иуды и Питера Пэна.
Никто за всю история острова не пытался взаправду убить Пэна, по крайней мере, не с тем неподдельным чувством, которое испытывал капитан. У любого, кто когда-либо сражался с ним (включая самого Крюка в прошлом) всегда была хоть частичка в сердце, желающая победы мальчику. Но не у Крюка, не сегодня.
Настолько растеряна была Нетландия в этом неожиданном и невозможном повороте событий, что даже погода оказалась парадоксом. Звезды смешались и остановились, морские нимфы не могли решить сверкать им или же оставаться незримыми. Как только опустилась ночь, Крюк и его команда освободили лодку с невероятной скоростью. Когда они пробирались сквозь деревья, Крюк обнаружил, что ему одновременно тепло, но и до костей холодно. Он чувствовал себя мокрым и обожжённым, слепым в темноте и видящим ясно, следуя за чем-то вроде света, который никто не видел. Конечно, это было странное сочетание чувств. Но чувством, настигшим его и разрушающим всю неразбериху, которую наводила Нетландия, была ненависть. Глубокая, черная, терзающая, умерщвляющая ненависть.
Существовало несколько видов ненависти, которые он узнал за последние несколько дней. В первом человек изводил сам себя, при этом был прикован к постели и не способен что-либо делать, только спать и лежать. Второй вид ненависти овладевал человеком и приводил его к сумасшествию. Третий вид заставлял его искать выход в вине и женщинах и глупых приключениях.
Все эти разновидности ненависти были определенно ужасны и оказывали сильное влияние на человека. Но третий был самым смертоносным. Третий вид ненависти заражал человека, множился и бежал по его венам вместо крови. Он вынуждал делать ужасные, мерзкие, жестокие вещи. Именно эта ненависть управляла Крюком и заставляла идти меж деревьев той ночью.
Его команда следовала за ним, озлобленная и счастливая совершить набег. Но все они были вынуждены делать это из-за преданности, а некоторые из-за доли страха. Крюком же управляла темная и крайняя необходимость. Он проигрывал образ Пэна в своей голове, как тот извивается, умирает и истекает под ним кровью. Чем больше он об этом думал, тем меньше чувство вины и отвращение кололо его сердце до тех пор, пока не перестал вообще что-либо чувствовать. Ничего, кроме зловещего удовлетворения и колкого оцепенения.