Никола Тесла. Портрет среди масок
Шрифт:
— Сегодня не играю.
И тогда дьявол фальцетом напевал ему: «Иди в корчму! Сегодня точно выиграешь!»
В душе начиналось томление. Нетерпение разливалось по телу, как постное масло по столу. «А может быть, все-таки?..» — страстно нашептывал внутренний голос. Мир становился тесным. Он чувствовал себя как человек, спешащий в нужник, на бегу расстегивающий пуговицы. Слабый. Страстный. Дрожащий. Бог превратил его в сущую алчность. Бог отстегнул его с ремешка разума.
Никола скрежетал зубами.
В голове ритмично стучало: «Хочу!
Страсть приводила его туда, где пальцы тасуют и мечут карты. Он падал за стол. Залпом опрокидывал рюмку. Ракия вбивала в его сердце клин, обжигала и согревала желудок. Он чувствовал тепло в груди. Плечи опускались, мысли смягчались. Забытая сигарета прожигала краешек столешницы. Он вздыхал, и постыдная капитуляция превращалась в сладостное облегчение.
Однажды самоубийственно скучной зимой в трактире «Ягненок» он проиграл Распопу и Ненаду Алагичу все до копейки. Он вернулся домой и попросил мать:
— Дай денег отыграться!
Мать верила, что людей нельзя исправить, их надо только любить. Открыла шкатулку и отдала ему все семейные сбережения.
— Вот тебе. Проиграй всё. И выгони эту страсть из себя! — торжественно произнесла она.
Никола вышел из дому и направился в трактир «Ягненок», где с нетерпением ожидали его Алагич и Распоп. И опять он превратился в камень, катящийся с горы. Он едва не падал на каждом шагу. Рука сжимала холодную пачку банкнот. И ноги сами несли его. И попытался он остановиться, как кучер пытается удержать экипаж, несущийся в пропасть. Его несла инерция. Заскрежетал металл. И Никола остановился.
Какое-то время он глотал слюну. Какое-то время освобождался от чего-то с помощью вздохов.
— Что делать?
Его скрутила судорога. И ноги сами повели его в противоположную сторону. Его шаги до зари звенели на булыжных мостовых Госпича. Вернувшись домой, он обнаружил, что мама еще не ложилась.
— Все, больше никогда! — поклялся он ей.
Но Джука оборвала его:
— У отца удар!
— Что с ним случилось? — встревожился излечившийся картежник.
Джука приложила палец к губам и убедила его лечь в постель. Потом поднялась в комнату отца Николы и тихо запричитала:
— Бедный мой Милутин!
— Я не бедный, — сжал он руку жены. — Умирать стану, но бедным себя не признаю.
26. Вся природа замерла
— Мой отец был уважаемым человеком, но он не был добрым, — рассказывал Никола Тесла в Праге Франтишеку Журеку.
Последняя встреча сына с отцом нанесла им обоим ледяную рану. Казалось, комната взорвется от холодного молчания. Никола сидел на кровати больного, совсем как когда-то Милутин во время холеры сидел на его койке. Щеки и глаза провалились. Милутин едва смог произнести то, что хотел:
— Я обещал отправить тебя на учебу в Грац. Обещай, что продолжишь учебу в Праге.
Николы не было дома, когда старца хоронили. Рассказывали, что день был пасмурный, а когда гроб опускали в могилу, засияло
Вал посетителей затопил Джуку, Милку, Ангелину и Марицу печальными разговорами, которые следовало поддерживать ракией, произнесением народных мудростей, чашками кофе, мытьем посуды и выслушиванием советов. Все говорили о покойнике. Алагич припомнил, как однажды рассказал ему о человеке, который всю ночь следил за волком, а к утру поседел. Тогда Милутин отмахнулся от него:
— Да не было всамделе ни волка, ни мужика!
Припомнили, как он ругался сам с собой на разные голоса и какая у него была память. Богословскую академию он закончил «превосходно первым». Возвышенный Милутин! Декламировал Шиллера. Всегда забывал про очки, воздетые на лоб. Летом не прятался в тень, а вышагивал посреди улицы. Умный человек. Хороший человек — все сходились на этом.
— А ведь только разменял седьмой десяток.
— Какая жалость!
И всю бы эту толкотню в доме можно было бы вынести… Все, что угодно, только не пустоту, не это одиночество. Страшно им стало, когда они остались в доме одни.
— Как он умер? — спросил Никола, когда примчался в Госпич.
Мама положила ему руку на плечо:
— Он лежал в моих объятиях, тяжело дышал. Мучился. Потом я его выпустила. «Милутин! — сказала я. — Милутин! Можешь уходить». Он посмотрел на меня. Зажмурился. И испустил дух.
Только на третий день Никола открыл ящик письменного стола.
В нем хранились отцовские святыни.
Что было в свертке, перевязанном красно-голубой ленточкой?
Письмо: «Ваш сын — звезда первой величины». Отлично!
А это?
Письмо профессора Рогнера, в котором тот советовал попу Тесле отозвать сына с учебы, чтобы тот не убил себя работой.
Он нашел папку и развязал фиолетовую тесемку. Из папки выпали старые письма. Поп Милутин писал жителям Сени совсем как апостол Павел коринфянам. Он объяснял им:
«Мастер, что в дому церковном молельном Господа Саваофа из средины тела его крюк с паникадилом, на нем висящим, вынул, — ничего похвального не свершил».
От своего странного отца Никола унаследовал способности к математике, языкам, а также удивительную память.
Он всегда жил против его воли. Вопреки ему читал Вольтера. Никола хотел выплакаться, но не знал, как это делается. Руки его дрожали. Из папки выпали газетные вырезки. По комнате разнесся запах газетной бумаги «Сербского глашатая» четвертьвековой давности, в котором отец описал чудный феномен в небе Лики. На этот раз сыну показалось, что это не заметка астронома-любителя в провинциальной газете, а чистая поэзия:
«Небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны… звезды померкли, и природа словно замерла…»