Николай Гумилев глазами сына

Толстой Алексей Николаевич

24 октября в редакции «Аполлона» был праздник — вышел первый номер журнала. Гумилев, пришедший после занятий в редакцию, увидел целую выставку рисунков и рукописей. Стопками лежали свежие, пахнувшие типографской краской номера «Аполлона». Поздравляли друг друга. Маковский чувствовал себя именинником и предложил отметить это событие в ресторане.

Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер, постоянный сотрудник журнала, так описал это событие: «…открытие „Аполлона“ было отпраздновано в знаменитом петербургском ресторане Кюба. Первую речь об „Аполлоне“ и его верховном жреце Маковском произнес Анненский, за ним выступили два известных профессора, четвертым говорил наш милый Гумилев от имени молодых поэтов. Но так как перед этим мы опрокинули больше рюмок, чем следует, его речь получилась

немного бессвязной. После него я должен был приветствовать „Аполлон“ от европейских поэтов. Из-за многих рюмок водки, перцовки, коньяка и прочего я решил последовать примеру Эдуарда Шестого и составил одну замысловатую фразу, содержащую все, что надо было сказать. Я без устали повторял ее про себя и таким образом вышел из положения почти без позора. Я еще помнил, как подошел к Маковскому с бокалом шампанского, чтобы чокнуться с ним — затем занавес опускается.

Очнулся я на минуту в маленькой комнате, где пили кофе; моя голова доверчиво лежала на плече Алексея Толстого, который, слегка окостенев, собирался умываться из бутылки с бенедиктином. Занавес.

Потом, в шикарном ресторане Донон, мы сидели в баре и с Вячеславом Ивановым глубоко погрузились в теологический спор. Конец этому нелегкому дню пришел в моей „Риге“, где утром Гумилев и я пили черный кофе и зельтерскую, принимая аспирин, чтобы хоть как-нибудь продрать глаза».

Выход «Аполлона» стал событием в художественной жизни России и спровоцировал острую полемику о новых течениях в поэзии, в искусстве. Элегантный, аристократичный редактор хотел и журнал видеть безукоризненным как по содержанию, так и по оформлению.

Однажды Маковский получил письмо с траурным обрезом, запечатанное черной печатью с девизом «Vae Victis!» [4] . Сергей Константинович болел ангиной и поэтому принимал сотрудников у себя дома. Алексей Толстой стал свидетелем того, как Маковский, захлебываясь от восторга, говорил;

— Вы только послушайте, Алексей Николаевич, послушайте эти стихи:

Лишь один раз, как папоротник, я Цвету огнем весенней, пьяной ночью… Приди за мной к лесному средоточью, В заклятый круг, приди, сорви меня!

4

«Горе побежденным» — лат. (Прим. авт.)

Волошин и Маковский набросились на гостя с уверениями, что только что произошло чудо. Некая светская дама прислала изумительные стихи. И какое у нее аристократическое имя: Черубина де Габриак!

Волошин знал об этой загадочной поэтессе гораздо больше, чем можно было предположить. Он уже предлагал Маковскому один ее перевод с французского, который остался неопубликованным. И если с фактологической стороны достоверна его «История Черубины», вся мистификация была задумана при его прямом участии.

Черубине немедленно был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать все, что она до сих пор написала.

Поэтесса оказалась страстной католичкой. Папа Мако, как за глаза называли в редакции Маковского, вскоре получил несколько экзальтированно-религиозных стихотворений и отдельно — стихотворение «Наш герб»:

Червленый щит в моем гербе, И знака нет на светлом поле. Но вверен он моей судьбе, Последний — в роде дерзких волей… Есть необманный путь к тому, Кто спит в стенах Иерусалима, Кто верен роду моему. Кем я звана, кем я любима. И — путь безумья всех надежд, Неотвратимый путь гордыни: В

нем — пламя огненных одежд И скорбь отвергнутой пустыни… Но что дано мне в щит вписать? Датуры тьмы иль Розы храмы? Тубала медную печать Или акацию Хирама?

На следующий день Черубина позвонила Маковскому, и он принялся уверять, что определил ее судьбу и характер по почерку. Сообщил ей, что ее отец родом из Южной Франции, а мать — русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и еще многое в таком роде.

Папа Мако избрал своим конфидентом Волошина, которому признавался: «Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, я решился бы за ней ухаживать». Волошин отмалчивался. Он знал слабость Маковского к элегантности, аристократичности: «Лиля, скромная, неэлегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла…»

Переписка Маковского с Черубиной становилась все оживленнее. Она вместо писем прикладывала к стихам какой-нибудь простенький цветок или даже травинку; это придавало их общению особую таинственность. Маковский в ответ писал французские стихи и требовал от Черубины свидания. В ответ она по телефону сообщала, что будет кататься на островах, и, конечно, сердце поможет поклоннику ее узнать. Маковский ехал, «узнавал», потом с торжеством рассказывал ей, что видел ее: она была в автомобиле, изысканно одетая; а она, смеясь, уверяла его, что ездит только на лошадях.

По воскресеньям Черубина посещала костел, исповедуясь у отца Бенедикта. Маковский получил стихотворение «Исповедь»:

В быстро сдернутых перчатках Сохранился оттиск рук, Черный креп в негибких складках Очертил на плитах круг. Я смотрю игру мерцаний По чекану темных бронз И не слышу увещаний, Что мне шепчет старый ксендз. Поправляя гребень в косах, Я слежу свои мечты, — Все грехи в его вопросах Так наивны и просты. Ад теряет обаянье, Жизнь становится тиха, — Но так сладостно сознанье Первородного греха…

Легенда о Черубине распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. «Аполлоновцы» все влюблялись в нее поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и требовали от Папы Мако, чтобы он непременно «разъяснил обольстительницу». Убежденный в своей непобедимости, Гумилев уже предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью. Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в «мистическом эросе». Всех нетерпеливее вел себя обычно такой сдержанный Константин Сомов. Ему нравилась, как он говорил, «до бессонницы», воображаемая внешность удивительной девушки. Он был готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова, чтобы писать ее портрет.

Но больше всех был влюблен Маковский.

И вдруг все это волшебство рухнуло. Виной всему оказался фон Гюнтер. Именно ему в минуту экзальтированной откровенности Дмитриева призналась, что она и есть Черубина де Габриак. В первый момент он не поверил, решил, что это фантазия невзрачной хроменькой девушки. Но Дмитриева рассказала, как «родилось» это имя.

Об этом потом рассказал в «Истории Черубины» Волошин. На берегу моря был найден обточенный волнами корень виноградной лозы, напоминающий чертика: одна рука, одна нога и собачья морда с добродушным выражением. Макс придумал ему имя Габриак и поставил чертика на полку с книгами французских поэтов, а потом подарил его Дмитриевой. «Это был бес, защищающий от злых духов», — пишет Волошин. И когда стихи за подписью Дмитриевой были отклонены «Аполлоном», ее защитой стала маска Черубины де Габриак.