Николай и Александра
Шрифт:
Однако, ввиду ожидавшегося прибытия члена Государственного совета А. И. Гучкова и члена Государственной думы В. В. Шульгина, которые должны были присутствовать при акте отречения и привезти документ в Петроград, Рузский решил не отправлять телеграмму до их прибытия вечером (оба были в пути).
За этот промежуток времени – почти шесть часов – император осознал, каковы будут последствия подписанного им манифеста. Лично для него передача престола наследнику приносила облегчение. Он полагал, что ему позволят вместе с семьей уехать в Ливадию, где сын останется с ним хотя бы до окончания образования, государственные же дела станет вершить великий князь Михаил Александрович. Но после беседы с профессором Федоровым государь изменил свое первоначальное решение. Жильяр так описывает это событие: «Государь позвал к себе в вагон профессора Федорова и сказал ему: „Сергей Петрович, отвечайте мне откровенно, болезнь Алексея
Профессор Федоров, сознавая всю важность слов, произнесенных государем, ответил ему: „Ваше Величество, наука объясняет нам, что болезнь неизлечима. Однако иногда случается, что люди, страдающие этой болезнью, доживают до зрелого возраста. Что касается Алексея Николаевича, то состояние его здоровья зависит от случая“» [102] .
Профессор объяснил, что юный царь никогда не сможет ездить верхом и будет вынужден избегать деятельности, которая приводит к переутомлению и нагрузке на суставы. Затем, писал очевидец, «разговор перешел на вопросы общего положения России после того, как государь оставит царство».
102
По другим данным, Федоров заявил, что цесаревич не доживет и до шестнадцати лет.
«Я буду благодарить Бога, если Россия без меня будет счастлива, – сказал государь. – Я останусь около своего сына и вместе с императрицей займусь его воспитанием, устраняясь от всякой политической жизни, но мне очень тяжело оставлять родину, Россию».
«Да, – ответил Федоров, – но Вашему Величеству никогда не разрешат жить в России, как бывшему императору».
Слова профессора ранили императора прямо в сердце. Он сознавал, что сын – законный наследник российского престола, но как отец он не мог оставить его в руках у чужих людей, незнакомых с особенностями недуга, которым был поражен цесаревич. И государь принял решение, которому суждено было оказать роковое влияние не только на судьбу его самого и его семьи, но и на судьбу всей России.
В 10 часов вечера Гучков и Шульгин приехали в Псков. Один из адъютантов государя зашел за ними в вагон и проводил к царскому поезду. Встречу с монархом Шульгин описывает так: «Мы вошли в салон-вагон, ярко освещенный, крытый чем-то светло-зеленым. Через несколько мгновений вошел царь. Он был в форме одного из Кавказских полков. Поздоровался с нами скорее любезно, чем холодно, подав руку. Затем сел и просил всех сесть. Стал говорить Гучков…
„Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола, – [отвечал царь]. – До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен“. Тут он сделал очень короткую остановку и прибавил, но все так же спокойно:
– Вы это, надеюсь, поймете.
Затем он продолжал:
– Поэтому я решил отречься в пользу моего брата».
В своем дневнике М. Палеолог так излагает события: «Император прошел с министром двора в свой рабочий кабинет; вышел оттуда спустя десять минут, подписавши акт об отречении, который граф Фредерикс передал Гучкову».
Вот текст этого памятного акта, проникнутого патриотизмом:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание.
Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок миг, когда доблестная армия наша, совместно со славными союзниками нашими, сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть.
Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем Наследие Наше брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу, благословляя его на вступление на Престол Государства Российского.
Заповедаем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу горячо любимой Родине.
Призываем всех верных Сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
Но прежде чем была перевернута эта страница истории, государь подписал два указа Правительствующему Сенату: о назначении председателем Совета министров князя Г. Е. Львова и верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. После этого царь поднялся. В. В. Шульгин, чье сердце было переполнено любовью и состраданием к этому подвергнутому унижению благородному человеку, отошел с ним в угол вагона. Шульгин вспоминает: «Государь посмотрел на меня и, быть может, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать… И у меня вырвалось: „Ах, Ваше Величество… Если бы Вы сделали это раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, быть может, всего этого…“ Я не договорил. Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще: „Вы думаете – обошлось бы?“».
Совещание закончилось. Подпись Николая II была покрыта верниром (лаком), и Гучков вместе с Шульгиным поехали в Петроград. В час ночи 3 (16) марта, простояв 30 часов в Пскове, императорский поезд направился к Двинску на Могилев, чтобы государь смог попрощаться с чинами Ставки. В течение дня одним росчерком пера он отстранил от престола сразу двух представителей Дома Романовых, но оставался все так же спокоен и любезен с окружающими. В ночь на 2 (15) марта в своем дневнике, в котором он обычно отмечал лишь ему понятные события, Николай Александрович оставил звучащую словно крик души запись: «Пришли ответы от всех [главнокомандующих]. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился… В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!»
Царь был низложен. Значение этого судьбоносного события сразу никто не сумел как следует осознать – ни в России, ни за ее пределами.
В тот день Морис Палеолог побывал в трех петроградских храмах. «Везде одна и та же картина: публика серьезная, сосредоточенная, обменивается изумленными и грустными взглядами. У некоторых мужиков вид растерянный, удрученный, у многих на глазах слезы. Однако даже среди наиболее взволнованных я не вижу ни одного, который не был бы украшен красным бантом или красной повязкой. Они все поработали для революции, они все ей преданы, и все-таки они оплакивают своего „батюшку-царя“».
У английского посла Бьюкенена сложилось такое же впечатление: «Страна устала не от императора, а от правительства. Один солдат заявил: „Конечно, у нас должна быть республика. Но во главе ее должен стоять хороший царь“. В степном селе на юге России вокруг манифеста об отречении собрались крестьяне. „Подумать только, нет у нас царя, – произнес кто-то. – Сколько лет правил – и вот, поди ты. Когда он от нас уедет, все останется по-прежнему. Поедет, видать, в свое имение. Он всегда любил работать на земле“. „Бедный он, бедный, – запричитала старуха, – кому он плохого-то сделал? Зачем его прогнали?“
– Молчи, старая дура, – оборвал ее кто-то. – Никто его не собирается убивать. Он сбежал, только и всего.
– Да, был у нас царь, а теперь нет никого!» [103]
Но и правительства Великобритании, Франции и Соединенных Штатов понимали значение происходящего не больше, чем русские мужики. В Англии, где царя представляли в виде тирана, размахивающего кнутом, большинство либералов и лейбористов торжествовали. Эндрю Бонар Лоу, спикер Палаты общин, цитировал по этому случаю Вордсворта: «Какой восторг – увидеть тот рассвет, быть молодым – блаженство рая». Социалист Альбер Тома, французский министр снабжения, направил Керенскому поздравительную телеграмму.
103
Один из красноармейцев, сопровождавших царя при перевозке его с государыней и великой княжной Марией Николаевной из Тобольска в Екатеринбург, рассказывал, что в пути какой-то старик-крестьянин спросил его: – Паря, а паря, а куда это вы, черти, нашего царя-батюшку везете? В Москву, что ль?
– В Москву, дедушка, в Москву.
– Ну, слава Те, Господи, что в Москву. Таперича в России будет у нас опять порядок.
Обманул старика солдат. Нет в Москве царя, нет и порядка в России.