Николай и Александра
Шрифт:
Нападки на императрицу и просьбы удалить ее ради спасения династии были с негодованием отвергнуты государем. По словам Палеолога, царь заявил: «Императрица – иностранка; у нее нет никого, кроме меня, для того, чтоб защитить ее. Ни в коем случае я ее не покину… Впрочем, всё, в чем ее упрекают, неверно. На ее счет распространяют гнусные домыслы, но я сумею заставить ее уважать…»
Отдохнув два месяца в кругу семьи, в конце февраля император снова воспрянул духом. Он был убежден, что армия, получив новое английское и французское вооружение, к концу года сумеет довести войну до победного конца. Устав от «отравленного воздуха» Петрограда, государь рвался в Ставку, чтобы начать подготовку весеннего наступления.
Чувствуя приближение грозы, Протопопов пытался скрыть свой страх. Он намеревался прибегнуть к решительным контрмерам. Предполагалось снять с фронта четыре полка гвардейской кавалерии; полицейские части в Петрограде стали обучаться
Войдя в кабинет, император отвел Протопопова в сторону и уведомил его, что приедет в столицу через три недели. Министр ответил: «Время такое, Ваше Величество, что вы нужны и там, и здесь… Я очень опасаюсь последствий». Увидев, насколько встревожен Протопопов, царь обещал вернуться через неделю.
По словам Родзянко, был момент, когда государь был согласен пойти на уступки. Перед отъездом в Ставку, отмечает Родзянко, «государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле – о даровании ответственного министерства. Князь Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и царь сообщил ему, что он уезжает в Ставку.
– Как же, Ваше Величество, – изумился Голицын, – ответственное министерство?.. Ведь вы хотели завтра быть в Думе.
– Да… Но я изменил свое решение… Я сегодня же вечером еду в Ставку».
Разговор состоялся в среду 22 февраля (7 марта). Пять дней спустя государственная машина сошла с рельсов.
Глава двадцать седьмая
Февральская революция
Под конец зимы в России ударили морозы. Население Петрограда страдало от холода и голода. Перед булочными выстраивались длинные очереди женщин, часами ждавших привоза хлеба. Шел снег, толстым слоем покрывая пальто и головные платки. Из-за нехватки угля останавливались заводы, фабричные рабочие слонялись по улицам, ворчали и с тревогой наблюдали за развитием событий. В душных, накуренных казармах жались к печкам солдаты запасных батальонов, с вечера до утра слушавшие речи революционных агитаторов. Таков был Петроград конца февраля – начала марта 1917 года, где все созрело для революции [89] .
89
С. С. Ольденбург иначе оценивает тогдашнюю обстановку, чем Р. Масси: «Настроение общества, не говоря о широких массах, не способствовало перевороту… Князь П. Д. Долгоруков писал (в январе 1917 г.): „Дворцовый переворот не только нежелателен, а скорее гибелен для России, т. к. среди Дома Романовых нет ни одного, кто мог бы заменить нашего государя. Дворцовый переворот не может дать никого, кто явился бы общепризнанным преемником монархической власти на русском престоле». (Ольденбург С. С. Указ. соч. С. 616.)
14 (27) февраля вновь состоялось заседание Думы, во время которого Керенский нападал не только на правительство, но и на государя. «Нам говорят, что виновато правительство, виноваты те люди, которые, как тени, проходят и уходят с этих мест… У нас есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство и измена отдельных лиц. Это система… Если вы не услышите предостерегающих голосов, то вы встретитесь не с предупреждением, а с фактами. Посмотрите на эти зарницы, которые начинают полосовать там и здесь небосклон Российской империи». В выступлении Керенского, которое заканчивалось словами: «С нарушителями закона есть только один путь – физического их устранения», налицо были признаки государственной измены. На следующий день председатель Думы получил от министра юстиции официальное заявление с требованием лишить Керенского парламентской неприкосновенности для привлечения его к судебной ответственности. Родзянко, зачитав ноту, сказал: «Не волнуйтесь. Дума никогда не выдаст вас».
Настроения, преобладавшие среди жителей Петрограда, были таковы, что даже подстрекательская речь Керенского никому не показалась из ряда вон выходящей. В день выступления Керенского сэр Джордж Бьюкенен, который был в курсе политических событий, полагая, что в столице достаточно спокойно, решил дней на десять съездить на отдых в Финляндию.
Основной причиной растущего недовольства населения была нехватка продовольствия и топлива. Из-за войны 15 миллионов крестьян оставили свои хозяйства, а ведь армии требовалось все больше провианта. Железнодорожный транспорт не справлялся с доставкой съестных припасов. На железные дороги, которые и в мирное-то время с трудом справлялись с грузопотоками, легла дополнительная нагрузка – снабжение шестимиллионной армии продуктами и боеприпасами по графикам, разработанным Ставкой. В довершение всего нужно было перевозить сотни составов, груженных углем. До войны весь промышленный регион, примыкающий к Петрограду, с его огромными индустриальными предприятиями, использовал дешевый кардиффский уголь, доставлявшийся морским путем. Вследствие блокады балтийских портов уголь приходилось везти из Донбасса. Пропускная способность железных дорог заметно ухудшилась. Если в начале войны Россия располагала 20 071 паровозом, то к началу 1917 года количество локомотивов уменьшилась до 9 021 единицы. Парк вагонов с 539 549 уменьшился до 174 346.
Естественно, такие перемены болезненно сказались на населении городов. Особенно ощутимы они были для жителей Петрограда, более других центров удаленного от районов, поставлявших провиант и уголь. Резко подскочили цены: яйца стоили в четыре раза дороже, чем в 1914 году, масло и мыло – в пять раз. Распутин, знавший нужды простого народа лучше, чем любой из царских министров, давно предвидел такую опасность. В октябре 1915 года императрица писала государю: «Наш Друг целых два часа только об этом и говорил. Суть вот в чем: ты должен приказать, чтобы пропускались вагоны с мукой, маслом и сахаром. Он все это видел в сновидении – все города, железные дороги и т. д. Он хочет, чтобы я поговорила с тобой очень серьезно… Он советует пропускать в течение трех суток лишь составы, груженные мукой, маслом и сахаром. Это важнее даже, чем мясо и боеприпасы».
В феврале 1917 года железнодорожный кризис усугубился. Морис Палеолог вспоминал: «Сильные морозы, которые держатся во всей России, вывели из строя – вследствие того, что полопались трубы паровиков, – более тысячи двухсот локомотивов, а запасных труб, вследствие забастовок, не хватает. Кроме того, в последние недели выпал исключительно обильный снег, а в деревнях нет рабочих для очистки путей. В результате 5 700 вагонов в настоящее время застряли». Запасы муки, угля и дров в Петрограде иссякали.
Как ни странно, но зимой 1917 года ни у рабочих, ни у революционеров не было серьезных намерений свергнуть царское правительство. У Ленина, снимавшего квартиру у цюрихского сапожника, было подавленное состояние; настроен он был пессимистически. Все, за что бы он ни брался, заканчивалось неудачей. Брошюры, которые он сочинял, почти не находили отклика. Средство для ращения волос, которое он старательно втирал в лысину, не помогало [90] . Обращаясь к группе швейцарских рабочих в январе 1917 года, он с унылым видом заявил: «Ближайшие годы… приведут в Европе к народным восстаниям… [но] мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Керенский, громче всех остальных депутатов Думы призывавший к революции, впоследствии писал: «Ни одна из левых партий, ни одна революционная организация не имела заранее разработанного плана действий». Никакого плана и не понадобилось. Перед угрозой голода и растущего недовольства населения заговоры и политические программы оказались ненужными. «Они [революционеры] не были готовы, – вспоминал В. В. Шульгин, депутат-монархист, – но все остальное было готово».
90
Во время пребывания Ленина в Швейцарии умирала его теща. Рассказывают, что однажды ночью измученная Надежда Константиновна, сидевшая у смертного одра матери, попросила мужа, кропавшего очередную статью, разбудить ее, если она понадобится родительнице. Ленин пообещал это сделать, и Крупская, валившаяся с ног от усталости, уснула. Наутро она увидела мать мертвой. Крупская принялась осыпать мужа упреками. Тот возразил: «Ты просила разбудить тебя, если понадобишься матери. Ты ей не понадобилась». – Примеч. авт.
23 февраля (8 марта), в тот самый день, когда императорский поезд увозил императора в Ставку, в Петрограде начались бунты. Уставшие от многочасового стояния в очередях, люди принялись громить булочные. Перейдя мосты через Неву, с Выборгской стороны к центру города двинулись колонны бастующих рабочих. По Невскому шли толпы. Это были, главным образом, женщины. Они кричали: «Хлеба!» Демонстрация носила мирный характер. Но к вечеру по Невскому проскакал казачий патруль. Цокот копыт прозвучал как предупреждение со стороны правительства. Несмотря на некоторые беспорядки, никто не был по-настоящему встревожен развитием событий. Пришедшие в тот вечер во французское посольство гости оживленно спорили, которой из танцовщиц Императорского балета – Анне Павловой, Тамаре Карсавиной или Матильде Кшесинской – следует отдать пальму первенства.