Николай II. Дорога на Голгофу. Свидетельствуя о Христе до смерти...

Мультатули Петр Валентинович

Зачем Рябову понадобилось приводить этот новый исправленный и подчищенный стилистически текст? Ответ на этот вопрос очевиден. Рябов и целый ряд его единомышленников, точно так же, как и большевики в 1919 году, стараются доказать, что переписка шла между большевиками, с одной стороны, и Императором Николаем II, через одну из Дочерей, с другой. Рябов так и называет «письмо» якобы из Ипатьевского дома: ответом Государя. Буранов и Хрусталев также пишут: «Романовы не замедлили с ответом». А екатеринбургский исследователь Зайцев, потомок русских эмигрантов, считающий себя русским интеллигентом, пишет так: «Письмо было начертано на бумажной пробке бутылки с молоком, и ошалевший (выделено нами. — П. М.) от возможной свободы император пишет ответ». [978]

Таким образом, мысль Рябова и Зайцева понятна: большевики написали письмо, а «ошалевший» Император на эту провокацию сразу же и купился. Но, прочитав письмо «офицера» в том виде, в каком оно появилось у Рябова

в 1989 году, любой мало-мальски думающий человек поймет, что Николай II не мог поверить той абракадабре, какую приводит Рябов. Понятно, что Царь никогда бы не стал вести никакую переписку с человеком, написавшим подобное письмо. В 1989 году, когда подавляющее число советских людей, даже ученых, не имело никакого представления о Царской теме, подобный вариант письма мог бы проскочить, но в 1998 году, в год захоронения так называемых «царских останков», один из их «отрывателей» Рябов понимал, что народ стал более грамотный и в первый вариант письма уже не поверит. Понадобился новый перевод письма «офицера», и он не заставил себя долго ждать. Но Рябов, безусловно, человек неглупый, понимал также, что даже второй вариант «письма» мало убедителен. Об этой неубедительности, как самих писем «офицера», так и так называемых «ответов Романовых» на них, хорошо писал генерал Дитерихс. Дитерихс приводит множество доказательств фальсификации всех писем. Русский офицер не будет обращаться к своему Государю просто на «Вы» без титула, он не будет называть Цесаревича — просто царевичем, он не мог называть Наследника интимным именем «маленький», употребляемого только членами самой Семьи, русский офицер не будет заканчивать свое письмо высокопарными и пустыми словами «о Боге, истории и совести», не предлагая никаких конкретных способов побега. Но еще большее недоумение вызывают так называемые «ответы» Царя. Вот первый из них: «Второе окно от угла, выходящее на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощники входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью 2 раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом другой, на случай тревоги. Не забудьте, что с нами будет доктор, горничная и маленький кухонный мальчик. Было бы низко с нашей стороны (хотя они ни в коем случае нас не затруднят) оставить их тут после того, как они добровольно последовали за нами в изгнание. Напротив наших окон по той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи № 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо. Во всяком случае, известите нас, когда представится возможность, и ответьте, можем ли мы взять с собой наших людей. Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты. Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится?».

Здесь мы дадим слово Дитерихсу: «Из окон комнат через забор можно было видеть только узенькую полосу неба. О том, что дом, где жила наружная охрана, был маленький, могли видевшие его, но не Государь, который за заборами ничего не видел. О том, что от сторожевых постов, кроме звонков к коменданту, были проведены провода в помещение охраны и „другие пункты“, могли знать их проводившие и дежурившие на постах; но не Государь, которому даже постов не было видно. Никакой сигнализации с проводами для сторожевых постов в действительности и не было, а был проведен только один звонок от часового у парадного входа в переднюю дома Ипатьева.

Вокруг дома Ипатьева стояли часовые от караула и, как отличный службист, Государь никогда не назвал бы их сторожевыми постами, что по уставу имеет совершенно другое значение. Внутренняя охрана помещалась в нижнем этаже, а не в комнате коменданта; в комнате коменданта помещался только помощник, а Авдеев и Юровский утром приходили, а вечером уходили на свои квартиры. Дежурные два раза в час по ночам не обходили, да специальных дежурных и не было. Были разводящие, дежурившие по неделям, разводящие смены каждые 4 часа. О каких ключах и для какой цели говорит Государь и что это за ключ № 9? Сам же Государь говорит, что двери не запираются. А мог ли Государь забыть, что спасению с Ними подлежат не только Боткин, Демидова и Седнев, а еще Харитонов и Трупп? Забыли о них, вероятно, те, кто в Москве сочинял эти документы». [979]

Здесь к сказанному Дитерихсом хочется добавить, что совершенно невозможно себе представить, чтобы такой умный и проницательный человек, каким являлся Император Николай II, стал бы так откровенно и подробно отвечать совершенно ему неизвестному «офицеру». При этом примечательно, что в ответных лжецарских письмах несколько раз с положительной стороны упоминаются комендант и его окружение.

Рябов понимал, что доказательства Дитерихса о подложности писем убийственно очевидны и что любому умеющему мыслить человеку понятно, что письма подложные. Тогда Рябов прибегает к способу, столь любимому современными последователями Свердлова и Юровского: к уничижению деятельности следствия Соколова. В данном случае Рябов обвиняет Дитерихса в слепой ненависти и недомыслии. «Генерал сомневается, — панибратски пишет Рябов, — и, забегая вперед, согласимся с ним, правильно делает. Только вот доводы Михаил Константинович приводит, мягко говоря, малосостоятельные. Генералу бы вдуматься, поразмыслить, но… ненависть переполняет. Святая и вполне понятная ненависть к разорителям и убийцам. Эта ненависть сводит возражения практически на нет». [980]

Мы только что могли ознакомиться с аргументами генерала Дитерихса. Где в них ненависть, где отсутствие вдумчивости? Все обстоит с точностью наоборот: это Рябов пытается спрятать свои ляпы, прикрыв их обвинениями Дитерихса в некомпетентности и предвзятости. В качестве доказательств этих некомпетентности и предвзятости Рябов приводит очередной вариант перевода писем, еще более подчищенных и исправленных. Вот эти варианты, убеждает нас Рябов, и есть подлинники. Но, во-первых, Дитерихс критиковал только тот вариант, какой был ему известен, а во-вторых, кто же поверит господину Рябову, постоянно меняющему тексты писем по мере выявления все новых фактов, разоблачающих их фальшивость?! Примечательно при этом, что Рябов, и в этом он весьма напоминает фальсификатора, не называет источников, откуда он берет эти тексты. А то немногое, что он пишет, говорит само за себя: «Предо мною лежал конверт голубовато-серой бумаги размером 10x 8 см, взрезанной (срезанный) сбоку, на конверте надпись красными чернилами, крупно: „ПИСЬМА“. И еще один конверт голубоватой бумаги, 11x 7 см, разорванный по длинной стороне, с карандашной надписью справа: „La zurveillаnce fur noux and Jnente toujouka suztuit a cuxe deleutre ____“». [981]

Пусть господин Рябов объяснит читателю, на каком языке написан этот абсурд и что он значит? Мы же, не дожидаясь этого объяснения, приведем подлинный текст этой карандашной надписи: «La surveillance sur nous augmente toujours surtout a causse de fen^etre….». (Перевод: наблюдение за нами все время усиливается, особенно со стороны окна…). [982]

Точные сведения о «переписке» приводит В. М. Хрусталев в своих комментариях к дневнику Императрицы Александры Федоровны. Приводя перевод писем, Хрусталев между прочим пишет: «Цитируется рабочий перевод, сделанный позднее чекистами; его текст размещен на самих письмах или на подклеенных к ним листах. Впоследствии эти письма выдавались большевиками за свидетельство подготовки контрреволюционерами побега Николая II, в связи с чем он был расстрелян. Их фрагменты в качестве доказательств были позднее опубликованы в ряде центральных газет». [983]

Хрусталев, к сожалению, не указывает, какие центральные газеты опубликовали эти фрагменты.

Рябов, вслед за фальсификатором Касвиновым, безо всяких доказательств пишет, что письма передавал Царской Семье доктор В. Н. Деревенко, хотя в приводимой им же «переписке» говорится об одном солдате из внутренней охраны, завербованном ЧК. То же самое рассказывал и Родзинский в 1964 году. Сам Деревенко в своем «Жизнеописании» утверждал: «Не могло быть и речи о приватных разговорах с членами б. царской семьи или кем-либо из заключенных и о передаче им или получении от них писем и записок. Нарушение строгих правил, о которых я был поставлен в известность, грозило смертью, и я, имея на руках жену, мать и ребенка, не мог думать, да и не желал нарушать». [984]

Нет никаких оснований не верить Деревенко. Между тем мысль о том, что доктор был завербованный агент ВЧК, продолжает назойливо навязываться обществу. Вот и А. Н. Авдонин в своей книге о следователе Соколове без всяких доказательств пишет, что письма «офицера» «передавал в Царскую Семью не кто-нибудь, а В. Н. Деревенко — врач Наследника». [985]

При этом не надо забывать, что Авдеев ничего не знал о провокациях ЧК и в случае проверки банок с молоком мог бы обнаружить записку и тем самым сломать своему начальству всю игру.

Имеются существенные противоречия и в датах поступления писем в Ипатьевский дом. Так, согласно заключениям И. Ф. Плотникова, Г. Б. Зайцева и других исследователей, первое письмо от «офицера» поступило в Дом особого назначения в июне, в период с 16 по 27, то есть примерно за месяц до убийства. Примечательно, что согласно записям в караульном журнале 16 июня Деревенко допущен в дом не был. Между тем, как Родзинский говорил, что переписка велась с Ипатьевским домом за «недельку, недельку-полторы» до убийства. Как же так, сам автор фальшивой переписки не помнил, когда он писал свои письма? Здесь, конечно, можно было бы применить любимое слово И. Ф. Плотникова — «запамятовал». Дескать, престарелый Родзинский в 1964 году мог ошибиться на целый месяц, мог забыть, кто передавал письма Царской Семье, мог забыть об ответах из Ипатьевского дома и так далее. Но тогда встает вопрос: как можно вообще доверять показаниям такого маразматика? Между тем именно показания Родзинского и других большевистских заправил Екатеринбурга, к которым слово «запамятовал» можно применять десятки раз, являются главными «доказательствами» официальной версии сокрытия и уничтожения тел Царственных Мучеников.