Николай II

Фирсов Сергей Львович

Так Кровавое воскресенье стало исторической вехой, разделившей царствование Николая II на две части. Заявления о том, что «эта кровь навсегда отдалила царя от народа», в январские дни звучали повсюду. Французский социалист Ж. Жорес откликнулся на события статьей под названием «Смерть царизма», в которой писал, что «нанося удары рабочим, царизм смертельно ранил самого себя». Для Жореса Николай II — несомненный убийца. Если ранее, полагал он, многие люди верили, что царь — первый пленник абсолютизма, что бюрократия помимо него угнетала народ, «что он не был целиком ответственен… за эту бессмысленную гибельную войну, невольно вызванную его слабоумием», то «отныне царь и царизм будут отвержены всеми нациями». И хотя Франция (равно как и другие европейские страны) не порвала своих отношений с Россией, общественное мнение на Западе было явно не в пользу русского самодержца.

Свой ответ на происходившие в России события дал и американский писатель Марк

Твен, в 1905 году опубликовавший памфлет «Монолог царя», в котором, по существу, доказывал моральную допустимость цареубийства. Памфлет начинается эпиграфом, взятым из лондонской «Times»: «Утром, после ванны, до того как начать одеваться, царь имеет привычку проводить час в одиночестве, посвящая его раздумьям». Далее М. Твен описывает русского монарха, «размышляющего» о том, что он, стоящий перед зеркалом человек, представляет собой без одежды. Твеновский Николай II приходит к выводу, что в нем, самодержце, нет «ничего царственного, величественного, внушительного, ничего, что могло бы возбуждать восторг и преклонение. Неужели, — продолжает рассуждения «царь», — это мне поклоняются, передо мною падают ниц сто сорок миллионов русских? Разумеется, нет. Немыслимо было бы поклоняться такому пугалу. Но тогда, кому же и чему они поклоняются? В глубине души я это прекрасно знаю: они поклоняются моему платью».

Получалось, что император Всероссийский и есть его платье, а титулы — часть одежды, сними которую — и ничего не останется. Разденься — откроется убожество ничем не примечательного человека, вроде священника, парикмахера или фертика. Не останавливаясь на этой констатации, М. Твен от имени «царя» начинает размышлять о моральных мерках, прилагаемых как к самодержцу, так и к самодержавию, от имени своего героя утверждая, что в России нет закона, а есть лишь царская воля. Ведь законы должны ограничивать всех граждан в равной степени, а в России они не распространяются на венценосца и его семью. «Миллионы убийств лежат на нашей совести, — думает твеновский «царь». — А богобоязненные моралисты утверждают, что убивать нас — грех. Я и мои дядюшки — это семейство кобр, поставленное над ста сорока миллионами кроликов, мы всю жизнь терзаем их, и мучаем, и жиреем за их счет, однако же моралисты утверждают, что уничтожать нас — не обязанность, а преступление». При этом семья самодержца для закона недосягаема, народу никакой защиты от нее нет. «Отсюда вывод, — резюмирует «Николай II», — мы вне закона. А ведь в того, кто вне закона, любой человек имеет право всадить пулю! Боже мой, что стало бы с нашим семейством, не будь на свете моралиста?!»

По логике писателя выходило, что венценосец и его близкие сами готовят расправу над собой, и эта расправа рано или поздно, как карающий меч, настигнет их. М. Твен даже пытался определить, когда можно ожидать исполнения приговора истории — когда ненависть и надеждазакрадутся в сердца подданных короны, в конце концов овладев сердцами солдат. «И это будет роковой день, день нашей гибели!..» — провидчески утверждает твеновский «Николай II». Писатель обращает внимание на четыре акта насилия, которые вывели политическую ситуацию в России на новый уровень, заставили нацию пробудиться «от рабской летаргии»: уничтожение царем финляндской конституции, убийство генерал-губернатора Финляндии Н. И. Бобрикова, смерть министра В. К. Плеве и массовый расстрел невинных людей, учиненный «несколько дней назад» (то есть 9 января 1905 года). Конечно, западный писатель, придерживавшийся либеральных взглядов, выражался исключительно резко, не желая делать никаких «политических скидок» ни для царя, ни для монархической государственности, многое понимая упрощенно. Но необходимо признать, что М. Твен не ошибся в прогнозе. Самодержавие отживало свой политический век.

Если верно утверждение о том, что всякий социальный строй иерархичен, а иерархия, как и всякая власть, держится массовым гипнозом, то можно согласиться с заявлением князя С. Е. Трубецкого, писавшего, как «революции разрушают в народе гипноз, поддерживающий в нем старые формы государственных и социальных отношений. Если революция „удается“, то есть если революционеры прочно захватывают власть, они в свою очередь создают новый массовый гипноз и опираются на него. Без этого гипноза никакая власть существовать не может». Гипноз разрушается в двух направлениях — революция подрывает его в душах тех, кто должен повиноваться, равно как и в душах тех, кто должен приказывать. 1905 год и стал доказательством этой истины, а 9 января — первым актом революции.

Барон Н. Е. Врангель вспоминал, как вскоре после «гапоновского происшествия» в столице пьяные матросы во все горло кричали «Долой самодержавие!», а городовой, «добродушно усмехаясь, смотрел на них». С пьяных, конечно, спрос не велик, но ведь это были представители русской армии, по долгу присяги обязанные это самое самодержавие защищать! Точно так же должен был защищать самодержавие и усмехавшийся городовой. О простых обывателях в такой ситуации

не приходилось и говорить. Так девальвировалась самодержавная идея. Это понимали и противники, и сторонники самодержавия, для которого революция была приговором. Но как же тогда определить революцию, зная о ее последствиях для царской России? Все зависит от того, кто ищет на этот вопрос ответ. По мнению апологетов императора Николая II (таких, например, как последний помощник московского градоначальника В. И. Назанский), «революция — это „право“ отдельных людей и целых народов на насилия, на величайшие самоуправства и своеволие под видом „народоправства“», это право совершать подлейшие преступления против Божьих заповедей и Самого Бога, «это религия преступления, это — преступнейшее из преступлений: революция — это безбожие!». В патетических заявлениях, конечно, трудно искать адекватное понимание глобальных социальных катастроф, но признать сказанное бесспорно ошибочным тоже нельзя: в конце концов, человек имеет право на свое видение прошлого. Однако проблема этим не исчерпывается — ведь «право» на революцию не патент, оно берется силой. Таким образом, если старая власть слаба, революция получает шанс на удачу и старается его не упустить. Именно потому, что самодержавие (в лице императора Николая II) к началу XX века оказалось не в состоянии трезво оценить свои возможности и пойти на политические реформы, социальный конфликт вышел наружу в форме революции.

«Неограниченное самодержавие до царствования Александра II было логично», — полагал барон H. E. Врангель. Но после освобождения крестьян в 1861 году оно стало невозможно. «Мыслящая Русь это понимала, народ это инстинктивно чувствовал. Но сами самодержцы этого не поняли или понять не хотели. Видоизменяя во многом склад жизни своего народа, они своими личными правами, своими прерогативами поступиться не хотели, в неограниченном самодержавии продолжали видеть святая святых, в неприкосновенности его — главную задачу своего царствования».

Однако то, что было очевидно для большинства образованных современников, последний русский царь очевидным не считал. Дело заключалось конечно же не в банальном упрямстве самодержца, а в религиозном отношении к власти, в тех уроках, которые он усвоил с детства. Трудно винить человека за убеждения, даже если эти убеждения многим представляются архаичными! Еще митрополит Филарет (Дроздов), крупнейший русский богослов Синодального периода, писал, что «Бог по образу Своего небесного единоначалия устроил на земле Царя; по образу Своего вседержительства — Царя Самодержавного; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — Царя наследственного». Эти принципы, сформулированные в эпоху Николая I, оставались востребованными и в начале XX века, при Николае II. Поступиться ими последний царь не желал, надеясь «как-то» выйти из ситуации, в которой оказался к 1905 году. Надежды не оправдывались, приходилось думать о будущем на грозном фоне революционных потрясений. В результате трагических событий 9 января в стране, с одной стороны, активизировалось либерально-оппозиционное движение, а с другой — обострилась борьба в правительственных верхах вокруг дальнейшего направления внутренней политики.

Чем значительнее становилась активность «улицы», тем жестче ставился вопрос о реформах. Однако ясного ответа на вопрос «Что делать?» в те дни никто не знал. Растерянность власти проявилась и в публикации непроверенных данных, согласно которым «лондонские корреспонденты» сообщали, что беспорядки на морских заводах Петербурга, Либавы, Севастополя, а также на угольных копях Вестфалии организовали англо-японские провокаторы с целью приостановить отправку балтийской и черноморской эскадр. «Огромные суммы истрачены на агитацию в России, — говорилось в сообщении. — Объясните русскому народу истину. Всякая симпатия беспорядкам есть преступление, измена. В Париже японцы открыто хвастают устройством беспорядков в России» [73] . Людям свойственно искать внешнего врага, когда одолевают внутренние проблемы. Но в условиях революции подобные поиски вряд ли могут ввести в заблуждение.

73

Правительственный вестник. 1905. 14 января. № 10.

Читающая публика не поверила заявлениям официальной печати, вскоре узнав, что сообщение было сфабриковано неким Череп-Спиридовичем. Затем по приказанию великого князя Сергея Александровича информацию об англо-японских провокаторах в тысячах экземплярах распространили по всей Москве, «и только тогда, так сказать с полувысочайшей санкции, ее напечатали в Петербурге правительственные газеты, — записал в дневнике С. Р. Минцлов 17 января 1905 года. — Английский посол заявил протест, и справедливо: в глупости обвинять англичан нельзя!». Утопающий, как известно, хватается за соломинку, стремясь спастись любой ценой. Именно так и поступала русская власть, обвиняя в политических «нестроениях» кого угодно, только не себя.