Николай II
Шрифт:
В таких условиях необходимо было проводить чрезвычайно аккуратную национальную политику, опасаясь резких заявлений и непродуманных действий. На практике все было не так. К примеру, «пренебрежение национальными и вероисповедными интересами местного населения, дикое самоуправство административной власти и массовая конфискация земель в интересах колонизации превратили Казахстан и Среднюю Азию во взрывоопасный для царизма регион, подготовив почву для андижанского восстания 1916 года». Известный отечественный ученый В. С. Дякин, которому принадлежат процитированные выше строки, полагал, что национальный вопрос в эпоху последнего царствования стал одним из важнейших дестабилизирующих факторов. К сожалению, необходимо признать безусловную верность данного заявления, согласившись и с тем, что «при определенной степени зрелости этносов, включенных в состав многонациональных империй, удержание их в одном государстве становится возможным только при помощи силы. Поэтому как только империя демонстрирует отсутствие такой силы, она разваливается».
В 1913 году казалось, что у империи сила есть, что она сможет решить свои проблемы и выйти на исторический простор обновленной и сильной. Экономические данные, свидетельствующие о состоянии России, вселяли оптимизм. Укреплялась уверенность в том, что окончательное решение земельного вопроса не за горами. А раз так, то коренное великорусское население, несомненно, будет самой крепкой опорой самодержавной власти. Насколько верны оказывались подобные ожидания? Попытаемся ответить.
Земледельцы составляли большинство подданных русского монарха. И. И. Толстой полагал, что не ошибется, утверждая, что из общего числа 88 миллионов «русских всех трех наречий» не менее 70–75 миллионов — хлебопашцы. Таким образом, по его мнению, кардинальным вопросом русской жизни являлся аграрный, «в широком смысле». Нельзя сказать, что вопрос этот не решался — после Первой российской революции крестьянская жизнь постепенно изменялась к лучшему. Согласно данным 1912–1916 годов, площадь Европейской России (не считая Польши и Финляндии) была около 410 миллионов десятин, из которых 130 миллионов составляли пахотные земли, 80 миллионов — луга, 130 миллионов — леса и 70 миллионов — земли, неудобные для занятия сельским хозяйством. Более 50 процентов леса и большое количество неудобных земель принадлежало казне (около 110 миллионов десятин). 35 миллионов десятин числились как земли уделов, а также городские, церковные, банковские, войсковые. Свыше 75 процентов пахоты и лугов находились в руках крестьян — это более 180 миллионов десятин. Частные владельцы распоряжались 55 миллионами десятин, половину которых составляли леса. Ежегодно более миллиона десятин переходили в руки крестьян при посредстве Крестьянского банка.
«Не прошло бы и двадцати лет, — полагал Б. А. Энгельгардт, — как аграрный вопрос, чисто эволюционным путем, оказался бы фактически разрешенным полностью». Оптимистические прогнозы делали в то время и иностранные эксперты, писавшие о серьезном улучшении экономических условий жизни русских крестьян [89] .
Можно ли было доверять им? Безусловно, можно, но с некоторыми комментариями. Глубоко изучавший аграрные проблемы николаевской России В. С. Дякин полагал, что финансирование сельского хозяйства не могло существенно изменить в лучшую сторону положения деревни, а это неминуемо должно было сказаться (и сказалось) на политическом будущем страны. В экономическом и политическом строе империи не были преодолены полуфеодальные пережитки, затруднявшие приток капиталов в сельское хозяйство. Это привело к тому, «что в третьеиюньский период диспропорция между промышленным и сельскохозяйственным производством увеличилась. По подсчетам С. Н. Прокоповича, — писал ученый, — чистый прирост производства (без влияния изменения цен) составил с 1900 по 1913 год в промышленности 62,7 процента, а в сельском хозяйстве 33,8 процента. В обоих случаях этот прирост почти целиком падает на 1907–1913 годы. При этом рост производства в сельском хозяйстве происходил в значительной мере за счет экстенсивных факторов — увеличения посевных площадей за Уралом и на юго-востоке Европейской России и серии урожайных лет. Наименьшую роль в некотором подъеме сельского хозяйства сыграла земельная реформа, влияние которой только начинало сказываться…». Логика В. С. Дякина понятна — он связывает возможности качественных изменений в деревне с проведением социально-политических реформ. Остановка реформ, таким образом, для сельского хозяйства была равносильна строительству большого здания при отсутствии прочного фундамента.
89
См. например: Тэри Э.Россия в 1914 г.: Экономический обзор. Paris, 1986.
Однако существовало и еще одно обстоятельство. Россия, при всем своем предвоенном движении вперед, существенно отставала от европейских стран — как своих союзников, так и будущих противников. Из всех ведущих мировых держав, вставших на путь капитализации народного хозяйства, по всем имперским структурам Россия занимала последнее место (только Великороссия приближалась к среднемировому уровню). По размеру национального дохода у России было четвертое место в мире, по среднедушевым показателям она находилась на предпоследнем месте, опережая лишь Японию, но не достигая среднемирового значения. Все российские качественные показатели (как то: объем промышленного производства на человека и годовая выработка одного рабочего) составляли половину среднемировых значений, в 5–10 раз уступая Соединенным Штатам, Германии и Великобритании. И это притом что в период между 1890 и 1913 годами русская промышленность увеличила свою производительность в четыре раза! С 1910 по 1914 год число вновь учреждавшихся акционерных обществ возросло в России на 132 процента, а положенный в них капитал — почти в четыре раза. Экономическое развитие — несомненно, но оно не успевало за стремительно менявшейся политической обстановкой, заставлявшей серьезных политиков задумываться о приближающейся войне. А ведь по основным показателям оснащения вооруженных сил Россия уступала не только армиям Германии и Франции, но также Италии, Австро-Венгрии, Японии. Даже в мирное время российская промышленность в лучшем случае могла обеспечить только текущие нужды вооруженных сил в основных типах вооружений, а современных ударных систем в императорской армии было в два — пять раз меньше, чем в Германии и во Франции.
Примеры можно продолжать. Но что из этого следует?
Только одно: по качественным показателям, характеризующим степень индустриализации, страна, как отмечает историк А. И. Степанов, «являлась развивающейся аграрно-индустриальной державой, обладавшей огромными возможностями. По природно-демографическому потенциалу она занимала одно из ведущих мест в мире после Британской империи, значительно превосходя (в 1,5–6 раз) все остальные державы. По уровню индустриализации общества и экономическому потенциалу в целом Российская империя, включая ее центральные части, наряду с Японской империей, входила в третью группу индустриально развивающихся стран, в которых были созданы основы крупного машинного производства, имелся значительный отряд фабрично-заводских рабочих…». О чем это говорило? Только о том, что легенда о «русском паровом катке», который своей мощью может раздавить любого врага, могла дорого стоить стране.
«Недооценка потенциала вероятных противников России в предстоящей войне, — продолжает А. И. Степанов, — явилась одной из причин дезориентации верховной власти, рассчитывавшей на кратковременную победоносную кампанию». Но дело конечно же было не только в дезориентации власти. Европейские политики (и в России, и на Западе) понимали, что европейская война неизбежна. Уже после катастрофы 1917 года и Гражданской войны граф В. Н. Коковцов вспоминал: «Война была предрешена еще тогда, когда у нас были убеждены, что ее не будет, и всякие опасения ее считались преувеличенными либо построенными на односторонней оценке событий». Будучи в Берлине за восемь месяцев до начала войны, он ясно осознал: мирное время подходит к концу, развязка приближается неотвратимым шагом, и «ряд окончательных подготовительных мер, начатых еще в 1911 году, то есть за три года, уже замыкает свой страшный цикл, и никакое миролюбие русского императора или искусство окружающих его деятелей не в состоянии более разомкнуть скованной цепи, если не совершится чуда». В конце 1913 года В. Н. Коковцов доложил государю о своей поездке, дополнив рассказ личными впечатлениями, сводившимися к убеждению в близости и неотвратимости катастрофы. Николай II ни разу не прервал своего премьера, закончив беседу сакраментальной фразой: «На все воля Божия!»
Была ли это покорность судьбе, понимание своей обреченности, ощущение скорой трагедии? Кто знает… Не будем гадать.
Глава четвертая
У БЕЗДНЫ НА КРАЮ: ВЕЛИКАЯ ВОЙНА И ЦАРЬ
Священное Писание говорит нам о том, что ревностная вера требует военных подвигов, поддерживаемых уверенностью в Божьей помощи и надеждой на победу (одновременно политическую и религиозную). «С Богом мы окажем силу; Он низложит врагов наших», — говорит псалмопевец (Пс. 59:14). В древнем Израиле война была религиозным делом; это отношение к ней сохранилось и в христианской традиции. Борьба требовала божественной санкции, оправдания своих действий и обвинения врага. И хотя искушение отождествить Божье дело с земным благополучием всегда было велико, это никого и никогда не останавливало. И в древности, и в начале XX века актуально звучал библейский вопрос: «Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его» (Пс. 2:1–2). За историю цивилизации война, к сожалению, стала страшной нормой человеческой жизни, находя себе оправдание и объяснение. Однако вплоть до начала XX века европейцы не представляли, насколько кровавой и страшной может быть вооруженная борьба, а также какие последствия она может принести и победителям, и побежденным. Первая мировая война в этом смысле оказалась самым страшным за всю предшествовавшую историю экспериментом, «достижения» которого были превзойдены только в годы Второй мировой…
Действительно, за 1914–1918 годы по абсолютному размеру человеческих потерь были побиты все рекорды — Великая война собрала больше жертв, чем все войны, начиная с 1790 года, то есть за 125 лет. Прямые военные расходы России составили 113 миллиардов франков (золотом). К 1 сентября 1917 года (за тридцать семь с половиной месяцев войны) военные расходы страны превысили 41 миллиард рублей, колоссально выросла ее задолженность перед странами-кредиторами. Если вспомнить, что до войны национальное достояние России оценивалось в 120 миллиардов рублей, то мы лучше поймем всю трагичность экономического и политического положения империи в 1914–1917 годах, когда государственный долг составил более 50 процентов всего национального богатства! Зная все это, невольно задаешься наивным вопросом: неужели нельзя было избежать столь масштабной трагедии, результатом которой стала не только гибель России, но и ее врагов — Австро-Венгрии и Германии? Конечно, представить все последствия Великой войны современники не могли (хотя многое понимали), но избежать глобального конфликта главные политические игроки европейской сцены, увы, возможностей не имели. Вспомним, каков был расклад сил накануне 1914 года.
Отношения России и Германии стали напряженными еще в царствование Александра III, не желавшего чрезмерного усиления молодой европейской империи в ущерб Французской республике. Политику Германии русский монарх считал двойственной, направленной против России. Для подобных выводов имелись основания: еще в октябре 1879 года был заключен пятилетний оборонительный австро-германский договор, имевший яркую антироссийскую направленность. В дальнейшем договор неоднократно продлевался. В 1882 году Бисмарк привлек на сторону Германии и Австро-Венгрии Италию. Между странами был заключен секретный договор, направленный против Франции и России. Не желая втягивать свою страну в европейскую войну, Александр III всеми силами старался предотвратить возможные военные осложнения и не брать на себя никаких военно-политических обязательств.
Однако международная ситуация диктовала свои правила: когда в 1891 году кайзер Вильгельм II объявил о возобновлении Тройственного союза между Германией, Австро-Венгрией и Италией, Александр III официально заявил о состоявшемся сближении между Россией и Францией. Летом 1892 года был подписан проект секретной военной конвенции, согласно которой в случае нападения Германии на Францию Россия обязывалась начать войну с Германией. Так же должна была поступить и Франция, если Россия начала бы войну с Австро-Венгрией и (или) Германией. В декабре 1893 года конвенцию утвердили. Так в Европе оформились два военных блока, что недвусмысленно свидетельствовало о начале подготовки к войне за господство на континенте. С тех пор и вплоть до революции 1917 года Франция стала главным союзником России.