Николай Негодник
Шрифт:
— А теперь подите прочь! — Черт ударил левой рукой по сгибу правой, указывая направление. — Для нашей чести уроном будет с голозадыми обезьянами разговаривать — невместно. Прочь, я сказал. Молчать!
Николай не стал дожидаться развязки комедии и сбежал в шатер, где упал на мягкие подушки и уже во весь голос расхохатался. Появившийся следом Савва присел рядом в низенькое складное кресло и с кряхтением вытянул ноги. Когда вошел волхв, Шмелёв уже успокоился и просто всхлипывал, а заботливая русалка вытирала ему слезы собственноручно вышитым платочком.
— Значит, война? — Серега опустился прямо на расстеленный на земле ковер. — Не надорвемся?
— Война, — подтвердил Николай. — И заметь — не мы ее начали. Да и идет она уже давным-давно.
— Будешь мне объяснять.
— Именно.
— А Орда?
— А что Орда? Половину с Божьей помощью одолели, да и вторая от нас никуда не денется.
Волхв промолчал, краем уха вслушиваясь в негромкое бормотание ученого кота:
— Это на корабли… пушек еще… И город в Крыму построю… два города. Хватит, нет? Займу… корону надо будет заказать… котам корона положена или как?
А у Патриарха совсем другие мысли крутились. Что война? Румийцы далеко, и пока их золото дойдет до возможного агрессора — всегда можно успеть подготовиться или нанести упреждающий удар. Тут иное не давало покоя:
— Послушай, Николай Васильевич, а кто такой Спящий?
А Шмелёв уже положил голову русалке на колени, зевнул сладко, до хруста в челюстях, и ответил с закрытыми глазами:
— Разве не видно? Спящий — это я.
«Мне опять снятся странные сны. Такие и раньше снились, но этот был особенно ярким и запоминающимся.
Я шел едва заметной тропинкой, вьющейся по огромному ржаному полю, и видел вдалеке, на самом краю, высокое дерево, в тени которого сидел, привалившись спиной к стволу, седой старик. Самое удивительное — знаю, кто он.
Тропка долго петляла, но вот дошел и сел рядом, разделив сосредоточенное молчание. Дедушка улыбнулся и достал из лежащей у ног котомки два яблока — одно протянул мне, а другое привычным движением вытер о подол вышитой рубашки и с хрустом раскусил сам.
— Угощайся.
Покатал подарок на ладони — мелкое, не больше китайки, красное с одного бока. Помню варенье из таких в детстве. С веточкой.
— Спасибо. Или лучше — благодарю?
— Ты прав, второй вариант меня всегда больше устраивал.
Мы помолчали. Каждый о своем.
— Не стесняйся, ешь яблоко.
— То самое?
— Оно.
— А где змий?
— Его и не было никогда. Вы сами придумали, чтобы оправдать собственную дурость. Да что же не кушаешь?
— Честно сказать? Боюсь.
— Чего? Это просто сон.
— А если нет? Что-то не чувствую в себе готовности к знаниям.
— Сомневаешься? Это хорошо. А вот тот мужик не сомневался, сожрал — и дело с концом. Несколько двусмысленно звучит, не находишь? Да… и кроме знаний о природе поноса он ничего больше не приобрел. А ты кушай яблоко, кушай! Специально самое спелое выбирал.
— И я познаю суть добра и зла? А потом железной рукой погоню всех в светлое будущее, являясь истиной в последней инстанции?
Старик печально улыбнулся:
— А сейчас разве не так? Впрочем, когда-то и я шел по этому пути.
— Читал. А мне это зачем? Повторять ошибки только потому, что создан по образу и подобию твоему?
— Да что ты цепляешься к этой фразе? На ней свет клином сошелся? Я дал гораздо больше — свободу выбора и свободу воли. А что до ошибок… ты совершаешь не мои, свои. Без всякого познания добра и зла.
Хм… будто не знаю, что не безупречен. Но зачем тыкать носом, пусть и во сне?
— И какие же ошибки?
— Сам посмотри, — старик показал рукой на поле. — Видишь тропинку?
— И чего? Тропинка как тропинка.
— Но ведь ты шел не по прямой, хотя цель была блага и светла. Это я про себя, если не понял.
Ну что за манера говорить притчами?
— Но не топтать же колосья? Чужой труд нужно уважать.
— А мой?
— Это как?
— Ты идешь по моему полю с мечом в руке… Пусть даже не всегда сам рубишь… Но я тоже старался.
— Создавая сорняки?
— Даже огурец когда-то был простой лианой в джунглях.
— Пока человек не додумался ее сожрать?
— И не только ее.
— Тогда о чем переживать? Сам только что говорил о свободе воли. Да, хлебное поле мне дороже сорняков, и что? Борюсь, как могу. И еще… совсем недавно кое-кто передал, что вмешиваться в мои дела не собирается. Не так ли?
— Люблю людей за неисправимый оптимизм.
— И?
— Тебе правильно передали. Да и встретиться захотел исключительно из любопытства — посмотреть, изменился ли ты за эти тысячелетия.
— Я вроде помладше… Мы были знакомы?
— Конечно. Удивлен?
— Нет, это же сон.
— Ага, он самый. А ты все тот же — наивный, немного глупый…
— А чего это?
— В хорошем смысле слова, да… И такой же упертый — весь в меня. Кстати, узнаешь место? Здесь будет стоять твой дом.
— Когда?
— Потом. И сейчас. Мы вне времени, но и внутри его. Дом уже построен, и шелестит листвой дубок у его крыльца.
— И я смогу вернуться?
— В любой момент.
— Но Орда… И румийцы опять же… А тут еще Орден…
— Тебе решать. Всегда и везде — только тебе. Свобода.
— Тогда потерплю чуток.
— Я так и думал. И надеялся, честно сказать. А будет трудно — приходи, поговорим. Ко мне в гости не бывает опозданий.
— Благодарю.
— Да не за что, это же сон. А яблоко все же захвати с собой, пригодится».
Глава 20
Уже десятый день продолжалась вялая осада Алатыря, и Никифор, принявший командование гарнизоном, привык просыпаться под пищальную пальбу и грохот пушек, всех трех. Обступившие город кочевники с упорством, достойным лучшего применения, долбились в стены, а если по правде, так и вовсе до них никак не добрались. Несколько приступов отбили силами караульных, не созывая народ на стены. Даже немного неловко получилось — хотели погеройствовать, а тут… Будто вор сунулся ночью в чужое окошко, а хозяин с печи швырнул полено ему в морду. Разбил вдребезги, да снова захрапел, разве что почесался недовольно да на другой бок перевернулся.
Ленивая война, одним словом. Хотя нужно отдать должное барыгам — они как раз старались всерьез. Вот только обслугу осадных машин и камнеметов кочевники расстреливали еще издали, а сбруя их лошадей по утрам часто оказывалась съеденной кем-то неизвестным, оставлявшим только следы острых мелких зубов. И стрелы сожрали, которыми степняки задумали было беспокоить жителей Алатыря по ночам. Впрочем, постоянные взрывы на минных полях и так не давали нормально выспаться.
В это утро на площади перед церковью архангела Гавриила приземлился Змей Горыныч, летавший к князю Николаю с отчетом о состоянии дел в осажденном городе, и привез известие о великой победе на Трезве. Заодно и прихватил, кроме самого нужного, кое-чего полезное из питьевых запасов — такое событие просто необходимо достойно отпраздновать, а то капризная удача, улыбнувшаяся на этот раз, обидится и отвернется, показав выпуклую часть спины.
Годзилку уже освободили от поклажи, когда подошел Никифор:
— Здорово, Горыныч.
— Привет, чо.
— Раненых отвез?
— Ага, обоих. Патронов вот еще прихватил обратным рейсом. От Патриарха благословение привез и просьбу проявить милосердие к барыгам.
— Почто такая мягкотелость? — Полковник, недавно запретивший добивать лежащих во рву степняков, с неодобрением покачал головой. — Вот ежели к побежденным… Но, обычно, горе им!
— Вопрос времени.
— Оно у нас есть?
— Сколько угодно. Пету-хан на серьезный приступ не пойдет, ожидает вестей от Глорхи-нойона, а сам в коленках слабоват. Вот только передавать те вести некому, а если кто случайно уцелел, то не думаю, что поспешит к своему повелителю… Жить-то любому охота.
— Согласен. А князь с войском сюда собирается?
Годзилка хмыкнул и почесал когтем нос:
— Не-а, грузятся на лодьи, хотят перекрыть дорогу к южным княжествам.
— Вот бы хрен с ними…
— Ага, и я про это князю говорил. Нет, уперся, гуманист чертов.
— Понятно, — вздохнул Никифор. — Какие еще новости?
— Вроде бы ничего. Думаешь, за десять дней что-то изменится?
— Еще как. Совсем недавно и за сто лет столько событий не происходило, сколько сейчас за неделю. Заснешь вот так в княжестве, а проснешься утром, глядь, а уже империя, до границ которой и к старости не доскакать.
— Доскачешь, — успокоил Змей Горыныч. — И даже дальше доскачешь — у нас тут война с Царьградом намечается.
— Напугал ежа голой… хм… Пока они войско соберут, мы с тремя Пету-ханами разобраться успеем. Тем более, лето за середину перевалило, а грекосы зимой воевать не умеют, боятся афедрон застудить. Не те нынче румийцы стали, совсем не те.
— Это точно, — согласился Годзилка. — Вот, помнится… А-а-а, не важно… Сейчас Царьград только вяло отбивается от молодых и сильных, что постоянно откусывают от империи все новые куски.
— И мы в их числе.
— А как же иначе? Но знаешь… хотелось бы схарчить в одиночку. А чо делиться-то?
…Большой серый волк осторожно выглянул из-за куста шиповника и замер неподвижно. Потревоженные сороки на ближайших деревьях только было собрались поднять свой предательский стрекот, как зверь рыкнул на них тихонько и вполне человеческим жестом погрозил лапой. Длиннохвостые ябеды мгновенно заткнулись, так и не успев заверещать.
В сорочьих головах, обычно глупых и короткопамятных, накрепко отложилось изгнание всего их воровского племени из Татинца. Еще позапрошлым летом одна из них, на беду остальных сорок, ухитрилась спереть у князя зажигалку. Обычную бензиновую зажигалку, и все бы ничего, только других во всем нынешнем мире просто не было, да как на грех кончились спички… Николай несколько раз пытался прикурить трубку при помощи допотопного огнива, но попал кресалом по пальцам и в сердцах выдал такое! Короче, с тех самых пор всякая сорока, залетевшая в город, неизвестным образом лишалась всех перьев, и продолжать свой путь далее могла только пешком. Городские коты за это Шмелёва просто боготворили.