Никто, кроме президента
Шрифт:
– Имейте в виду, Максим Анатольевич, – первым делом доложил он мне. – К этим яйцам никакого отношения я не имею. Все в прошлом. Они давно – отдельно, я – отдельно. Заявляю вам об этом официально как сотруднику ФСБ.
– Так-таки никакого?
Я ничегошеньки не понимал, но вложил в свои слова побольше сарказма. Когда ты не в теме, заставь собеседника оправдываться.
– Уверяю вас! – Гибрид понтифика с Гагариным приложил руку к левой груди, где на его одеянии было вышито солнце. – Абсолютно никакого! Я давно оторвался от них, даже думать о них не желаю.
Понятнее не становилось.
– Но ведь раньше вы были с ними – одно целое? – уточнил я на всякий случай.
– Формально, лишь формально! – Изюмов затряс бородкой. – Я их держал при себе просто из любопытства. Больше вам скажу: эти маленькие дряни мне только мешали. И как только я от них избавился… – Он закатил глаза. – То было невероятное чувство радости. Я обрел свободу. Я обрел свет. Я обрел настоящих учеников. Я могу лететь.
Вот уж кого я никогда не понимал, так это убежденных скопцов. Не хочешь – не пользуйся, но к чему совершать необратимые поступки? Вдруг через год-другой передумаешь? Ан поздно. Пути назад нет.
– Но ведь жалко, наверное, было? И больно? – спросил я.
– Что вы! – услышал я в ответ. – Все произошло естественным путем. Как листья осенью облетают с деревьев, так и они отлетели от меня. Я подозреваю, они и сами мечтали от меня освободиться. Пока они были при мне, я их держал, можно сказать, в ежовых рукавицах. Не давал им развернуться во всю их дурную силу…
Мне стало неуютно. Сусанна Евгеньевна коварно отправила меня к несчастному больному человеку. Пусть даже и писателю в белых одеждах. Ну кто, кроме психа, может говорить о частях своего тела как о живых существах? Был, правда, в русской литературе один майор, потерявший нос. Но никто не слышал, чтобы по Питеру за своим носом гонялся лично Николай Васильевич Гоголь!
– …а уж вчерашнего безобразия я бы наверняка не допустил, – тем временем развивал мысль Изюмов. – Я всегда ценил и ценю институт ООН, мы с Куртом Вальдхаймом даже как-то вместе пили текилу на брудершафт… И чтобы вот так, яйцами, в Генерального секретаря… Это не мой стиль, разве не заметно?
В мозгах у меня взорвалась световая граната. Ну конечно! Вот что значит зациклиться на ложной версии. Когда он толковал про маленьких дряней, то имел в виду не свои придатки, а именно юных человеко-негодяйчиков. А ведь я, когда завтракал, слышал краем уха по радио о выходке в библиотеке. Но из-за лакун в досье Фердинанда даже не подумал увязать его с теми хулиганами. От яйца до возрождения нации – миллионы лет эволюции.
Значит, наш колобок с ними водился, потом от них укатился, а кто же он сейчас? Давай же, Макс, оценивай со второго взгляда, раз ты лопухнулся с первым.
Так. Судя по наряду, ангелам в его прихожей и болтовне про свет, он подался в духовные пастыри. Сегодня это ненаказуемо, если ты не пичкаешь травками людей до смерти и не переписываешь на себя их квартиры. Даже на самого поганого из этих гуру, Клюева, он же Сияющий Лабриола, наша Контора с трудом нарыла материал на две-три мелких уголовных статейки: гипноз без лицензии, продажа нейролептиков без рецептов, попытка развратных действий в отношении лиц, признанных по суду недееспособными… Короче, лет пять колонии при плохом адвокате или год условно – при хорошем.
Изюмовская вотчина выглядела прилично. Паства улыбается живыми, а не химическими, улыбками. Хламиды вроде чистые. Из кухни не воняет машинным маслом. Криминальных пятен на полу и стенах незаметно. Да и сам владелец китайской бородки не похож на анфан террибля из досье. Что ж, реанимация меняет людей. Капитан Пеньков по прозвищу Пенек, самый большой скряга в нашем Управлении, попал в ДТП, а выйдя из больницы, простил долги, уволился из органов и теперь выращивает цветы. Я, говорит, думаю о вечном. Хотя зарабатывает, собака, втрое больше прежнего.
Неизвестно, в какой степени переродился Изюмов, но внешнего благолепия у него сегодня навалом. Это не выводит его из круга подозреваемых. Никакая бородка, никакие сверхбелые одежды не гарантируют, что к пропаже Звягинцева он не причастен. Однако я почти уверен, что если спущусь в изюмовский подвал, то не найду там трупа Звягинцева, освежеванного под людоедские мантры. Изуверы Мэнсоны и выглядят, и пахнут иначе.
Я решительно свернул яичную тему – к нескрываемому облегчению хозяина, – после чего перевел разговор на главное. И сразу же заметил, что Фердинанд не столько встревожен моими вопросами, сколько удивлен. Либо искусно разыгрывает удивление.
– Звягинцев пропал? Неужто? И в «Листке», вы говорите, про это было? – Он подергал себя за бородку, будто проверял, не отвалится ли. – Интересно. Не знал. Я ведь «Листок» не читаю… А почему вы, собственно, с этим пришли ко мне? На вашем месте я бы жену его, Сусанну, первой записал в подозреваемые.
– Чем же она подозрительна?
– Всем! – без раздумий ответил мой собеседник. – Женщины с такою черной кармой способны на любое. Думаете, не она подучила мужа урезать мне спонсорские, прямо перед выборами? Тридцатник, сумма смешная, половина норковой шубы, но как бы они мне были кстати… А-а, чего вспоминать! Одно скажу: чем больше люди приземлены, тем сильнее ими владеют соблазны. А уж если у тебя дома полно антикварного оружия, если топоров и молотков всюду навешано… Повздорила с мужем, тюк его по голове – и привет.
Про себя я усмехнулся. Воистину: «Аукните, и вам ответится». Сусанна послала меня к Фердинанду, Фердинанд направил обратно, так и будем бродить по кругу… Вслух же я спросил:
– А вами разве не движут соблазны? Соблазн мести, к примеру? Соблазн наживы?
– Месть, Максим Анатольевич, это не мой профиль, – тотчас же открестился Изюмов. – Это удел ограниченных людей – или же крупных богов. Такая вот странная компашка. Упертым людям не жаль ни времени, ни сил на идею-фикс, они могут хоть жизнь на нее угрохать. А всемогущие боги отомстят мимоходом, испепелят гору или там человечка – и все, проехали. Новый день, новые заботы… Поскольку от вас, чекистов, правду не скроешь, то признаю: я злопамятен. Будь я великим Зевсом или бессмертным Саваофом, и я, быть может, не удержался кого-нибудь растереть в порошок. Но я – бог маленький, живой, домашний. Метать молнии я не умею. А подкладывать на стулья кнопки не хочу.