Никто не умрет

Измайлов Наиль

— Это не травма, — выпалил я, лихорадочно соображая, что же говорить дальше, — вернее, травма, но старая, они в детстве упали, оба, так получилось, а теперь типа обострения было, поэтому дырка…

Врач застыла, прожигая меня черным блеском, моргнула и недовольно спросила:

— Какая дырка, что ты выдумываешь, мальчик?

— Ну эта, на голове, — объяснил я, почти показав на себе, но вовремя опустил руку. Нельзя на себе показывать.

Врач прошлась руками по маминым волосам, теперь уже другим каким-то движением, и уточнила:

— У

обоих, ты говоришь?

Перешла к отцу, скользнула пальцами и по его бывшей прическе. Убрала руки и посмотрела на меня снисходительно. Я это заметил краем глаза — потому что пялился папе в макушку. На которой, если я правильно рассмотрел, и впрямь ничего необычного больше не было. Темные волосы и под ними бледная кожа.

Врач усмехнулась и сказала назидательно:

— На будущее, молодой человек, — эта дырка в самом деле не травма. Это нормальная часть черепа, называется темя, и есть она у каждого. Береги ее.

Дядька-санитар заржал. Врач хотела, кажется, сказать что-то еще, но посмотрела на носилки и спросила другим тоном:

— Ты вещи собрал? Халаты, футболки там, зубные щетки? Хорошо. Полисы где? Да, вижу. Вам есть с кем остаться-то?

— Ну да, конечно, — уверенно ответил я. — Гуля-апа, ну, тетя наша, уже едет. Врач переглянулась с Димой. Тот кивнул и сказал:

— Дверь пока не запирайте, мы сейчас за дедушкой вернемся.

Они взялись за ручки маминых носилок, дождались, пока санитары выкатят папу, и вывезли маму лечиться.

Под лязг лифтовых дверей Дилька заморгала и спросила:

— Наиль, а кто нам готовить будет?

4

Еды было полно. Она в основном и пахла.

Мама, похоже, после нашего ухода толком не готовила. Мусорное ведро не пополнялось дня три и было почти пустым. К сожалению, только почти. И все равно основная вонь шла не от ведра.

Недоеденных запасов хватило, чтобы тогда же, дня три назад, забить тарелками и контейнерами почти весь холодильник. Свет в квартире вырубился примерно в то же время. С тех пор никто ничего на кухне не трогал. Чем они питались, испуганно подумал я, но отодвинул эту мысль. Она была не нужна и ничего не меняла. Надо было заниматься тем, что меняло и менялось. В первую очередь холодильником.

В холодильнике была сложная, как на географической схеме, помойка с островками плесени — черной с редкими белесыми глазками. Пол вокруг был скользким, — ладно хоть до зала лужа не добралась, еще и ковер подгнил бы. Я поморщился, разглядывая пушистые салаты, и вдруг сообразил, что в контейнерах-то еда могла уцелеть. Мысль была глупой и несвоевременной — но это я понял, лишь приоткрыв ближайший контейнер. Я его сразу захлопнул, но было поздно. Едва не выронил от полноты впечатлений, а потом продыхивался под сочувственно-ироничные Дилькины замечания.

Ошиблась она с выбором модели поведения. Орать на Дильку я не стал, отшучиваться тоже. Просто через пару минут она у меня как миленькая разбирала завалы вещей в своей комнате, пронзительно скрежеща чем-то — возможно, зубами, — бурча и недовольно интересуясь время от времени, а покрывало-то куда, в спальню тащить? Я же сказал, все в стирку, гаркал я в ответ, стараясь без промаха опорожнить очередной контейнер в ведро — так, чтобы выстилавший его пакет, гад, не сполз, — не упустить из виду закипающую воду и не вляпаться пяткой или локтем в очередное липкое пятно, которыми кухня была покрыта, словно Катька Кудряшова веснушками в мае. А кто стирать будет, ты же не умеешь, гудела Дилька в ответ, но я уже не реагировал, потому что в очередной раз терял пакет с макаронами, который секунду назад радостно отыскал и положил прямо вот сюда, где его теперь не было, куда ж он, зараза…

Совсем заразой был кот. Он сидел на пороге кухни, презрительно поглядывал на меня и морщился то ли от запахов, то ли от того, какой я шумный и неумелый. Сам попробовал бы, сказал я ему, не выдержав, и с грохотом принялся вымывать страшное холодильное нутро. А нутро уже подмерзло, и вода с кусочками плесени схватывалась изящными кривыми полосками, и пластинки нечистого льда наползали на пальцы, как сменные ногти. Когда я понял, что холодильник по уму надо бы выключить и протереть как следует, вода с шипеньем выскочила из кастрюли и залила на фиг пол-плиты.

Я взвыл, заметался по углам, обжигаясь морозом и паром вперемешку, пошвырял посуду на стол, чистую и грязную без разбора, глубоко вздохнул и решил ничего не переделывать. Макароны мягкие — значит, считаются готовыми. Будем есть. Масло вот подсолнечное — сливочное я выкинул, правда из масленки выскреблась не вся плантация серых микрокактусов на желтых дюнках.

С подсолнечным я переборщил, ливанул чуть ли не полстакана. Но этого никто не видел, к тому же я сцедить излишки успел потихоньку — ну, почти все. Дилька будет вякать — наору, а коту, если продолжит крутого давать, нос откушу.

Обошлось без жертв и криков. Кот предусмотрительно смотался — то ли прочитал мои мысли по лицу или там угрожающим движениям челюстей, то ли понял по запаху, что ничего ему тут не светит, и пошел искать места посытнее. Давай-давай. Крысы вон тоже искали. Чего нашли, мы в курсе.

Дилька попробовала макароны, почти не поморщившись, — я внимательно смотрел, больно уж злой был, и больно уж блюдо стремным выглядело. Вкусно-вкусно, сказала Дилька, уговаривая то ли меня, то ли себя. А колбаски нет?

Есть, сказал я, и хотел даже показать, но лень было ведро вытаскивать. Я просто объяснил, почти не злобствуя и не особенно налегая на детали. Ну и ладно, сказала мелкая, которую мои обороты совершенно не впечатлили, залила макароны кетчупом и в полторы минуты всосала полную тарелку. Я тоже попробовал — вкус был странным и совершенно несоленым, но с кетчупом оказалось самое то — и сестру быстро догнал.

Мы навернули еще и добавку. Тут и чай вскипел. Его-то я заваривать всегда умел как надо.