Никто не умрет
Шрифт:
Веселый такой вечер в гестапо получился — прими укольчик и ответь на несколько вопросов, пока следующий укольчик готовится. А сегодня все успокоилось, кроме Юсупа Башировича, который, впрочем, заходил эдак издалека и ненавязчиво: «А если выпишем — куда пойдешь, раз родители в больнице — а в какой, говоришь, в БСМП? Точно, в РКБ, да-да, ну-ну». Ну глупость какая-то, честное слово.
Впрочем, я и глупостями заниматься был почти рад. Юсуп Баширович был дядька неплохой, веселый и молодой, хоть и лысый, говорить с ним было интересно, а сболтнуть лишнее я уже не боялся — понял вчера, что язык за рамки не уползает. А и сболтну — ничего страшного. Я больной истощенный подросток, склонный
К тому же такой треп спасал от скуки, которая с утра нарушалась уколами и невкусным завтраком (рисовая каша комками и мутный бурый чай, буэ). Палата была на четверых, а больных в ней был один я. Здоровых, если что, тоже не было. Тетя Таня говорила, что это мне так повезло — обычно в весенние каникулы детки особенно охотно хватают пневмонии с фолликулярными ангинами. Палаты забиваются с горкой, так что пацанам постарше, моего возраста, приходится кровати в коридоре ставить. Но сейчас год был какой-то нетипичный, пациентов остро не хватало. На все отделение приходилось всего три заполненные палаты — одна была забита мелкими пацанами, две девчонками самого поганого возраста. Я раньше думал, что самый поганый возраст у девчонок — двенадцать лет, потом — четырнадцать, а теперь подозреваю, что любой. У этих возраст колебался от восьми до тринадцати, и мое подозрение подтверждалось изо всех сил.
Еще в одной палате лежали крохотные близняшки, Полинка и Даша, само собой. Мелкие девчонки почти все Полины и Дарьи, новая безудержная мода. У нас три Насти в классе, у Дильки по две Насти и Даши, а Полина одна, но пока близняшки подрастут, их клан войдет в силу. По пять тезок у каждой будет, боюсь. Зато в волейбол играть удобно: Тимуры против Артемов, Полины против Даш — вот весь класс на команды и поделился. Близняшкам было года три, и за ними ухаживала мама, тетя Марина.
Я вчера согласился с тетей Таней: повезло с отсутствием соседей, хоть отосплюсь и отдохну нормально. Не буду никому нос вытирать, никого на плечах таскать, поить, кормить или спасать. Буду спать спокойно, не боясь, что придется восставать из самого интересного места по писклявому голосу, который опять чего-то требует. Красота и малина, ага.
Наслаждался я малиной весь вечер и во сне еще немножко. А в ночи проснулся выспавшимся и недовольным. Нет, не так. Проснулся я оттого, что сколько дрыхнуть-то можно. Снова заснуть не смог по той же причине. И с тех пор тосковал.
А как не тосковать? Других занятий нету. У меня не было ни телефона, ни плеера, ни телика, ни даже книжки. У меня, между прочим, одежды-то собственной не было. Я очнулся одетым в какую-то темно-синюю сатиновую робу на голое тело: широкие штаны и кривая куртка, как у тюремного уборщика в кино. Роба была новой, с острыми складками, на пару размеров больше, чем надо, и остро пахла хлоркой. За полтора дня запах подвыветрился, но к нему добавились другие, больничные, тьфу на них. Дополняли костюм древние тапки из черного когда-то дерматина. На каждом тапке кто-то криворукий вывел белой краской «Т. О.». Где моя собственная одежда, мне не сказали; тетя Таня, пожав плечами, сообщила, что время придет — все вернут, не беспокойся за свои драные ценности. А Юсуп Баширович искрометно пошутил про то, что шмотки милиция изъяла, чтобы нарядить агента для внедрения в мафию попрошаек.
Заняться нечем, поговорить не с кем. Не с близняшками же. И не с пацанятами, которые смотрели на меня со священным ужасом и, наверное, напридумывали версии происхождения фингалов, которых на сценарий паре мощных квестов хватило бы. Девчонки из второй палаты были постарше, но тоже шептались, а еще отворачивались и хихикали как дуры. Ну их.
Самое обидное, что я думать почти не мог. В башке была ватная тупость и запах подгорелой молочной каши. А едва я пытался припомнить, что не успел, и прикинуть, что дальше делать, и вообще, и с Дилькой, и с родителями и домом, — виски схватывал неприятно острый обруч, концы которого уходили к затылку, медленно и мучительно.
Я поэтому, кстати, не особо рыпался насчет освобождения. Полежу немножко, каникулы, кстати, себе продлю. Заслужил, поди.
Но Юсупу Башировичу я про такие, как папа говорит, пораженческие настроения рассказывать не собирался. Это, помимо прочего, его и насторожило бы. Я честно поныл, что невозможно скучно и тыды. Юсуп Баширович пошутил насчет бойцов, выращенных иглоукалыванием да медитацией, и в пятый, что ли, раз полез смотреть мне горло. Вид у него после этого стал, как всегда, задумчивым, и вот так задумчиво он мне и сказал:
— Не плачь, мальчонка. Тут и интересное бывает. Рассеянно подмигнул и пошел себе дальше. Издевается. Ну и пусть издевается. Взрослый, имеет право.
А у меня свои права есть. И как-нибудь я ими воспользуюсь. В себя бы прийти, чтобы башка не болела.
Тут позвали на обед.
Обедали все в палатах, используя вместо стола тумбочки. Я-то мог хоть всю палату в зал ресторана превратить, а соседские кровати — еще и в стойку бара, ковбойского такого. Если бы согласился с тем, что ковбои едят творожную запеканку, рассольник или, вот как сейчас, слипшиеся макароны, поверх которых наброшен толстый круг удивительно розовой вареной колбасы.
Я уставился на этот круг, подумал и осторожно поставил тарелку обратно на раздаточный стол. И сам за его краешек незаметно ухватился. Замутило что-то.
Суровая седая бабка, которую почти и не видно было за здоровенными бачками с едой, нахмурилась и осведомилась, что такое еще. Я хотел сказать, что ничего, но поспешно закрыл рот, сглотнул и сунул подбородок в грудь, как на тренировке, а то совсем подурнело. До тумана в глазах.
Бабка вполголоса спросила что-то про свинину, я кивнул наугад, мечтая поскорее отдышаться и бежать. При чем тут свинина? Или она про колбасу? Ерунда какая-то, я к колбасе спокойно отношусь, хотя предпочитаю селедку. Неважно. Сейчас убегу уже. Слава богу, за спиной никого не было, я, как обычно, дождался, пока малышня и тетя Марина с тарелками разойдутся, и после этого прибыл на раздачу. Все, отпустило.
Бабка стукнула тарелкой по столу и сказала:
— Сынок, вот это возьми.
По-татарски сказала.
Макароны с колбасой она убрала, оказывается, и заменила их на здоровенный кусок вареного мяса. Серовато-коричневый, волокнистый и облепленный рисинками и прозрачными кубиками моркови да огурца. Из супа, по всему. Сроду я таким не увлекался.
— Спасибо, — начал я по-татарски, — мне не надо…
И понял, что надо, очень надо. Вернее, не понял, а узнал — по жадной сосущей пустоте, которая распахнулась от горла и во все стороны. Фигасе средство от тошноты.
Я сказал «спасибо», схватил тарелку и почти побежал к палате, на ходу вытаскивая ложку из кармана. Бабка ложку заметила и сказала вслед:
— Вилку у сестры-хозяйки попроси, в конце коридора.
Я кивнул, проскочил пустой, к счастью, коридор — а то бы сшиб кого-нибудь, — теряя тапки, зато почти не хромая и не охая от боли. Вошел в палату и тут же сожрал мясо — быстро, стоя, руками. И, кажется, подвывая от непонятных чувств.
Мясо было разваристое и не очень вкусное, корове было лет восемь, и питалась она не сеном или кормовым зерном, а всякими очистками и отбросами, а я вгрызался как в лучший торт.