Никто не знает, как меня зовут
Шрифт:
Для своих девяти лет была она очень развитой девочкой. И поняла про опасность даже прежде, чем увидела кота с мехом серым, будто пух чертополоха, легким, как дыхание, который смотрел на нее золотисто-янтарными глазами из-под пунцовых пионов на клумбе.
Было лето. «Первое лето Беби» называли они его. У озера Святого Облака среди Адирондакских гор в летнем домике, крытом темной дранкой, с каминами из камней и широкой верандой на втором этаже, которая, когда стоишь на ней, будто парит в воздухе, ни к чему не прикрепленная. У озера Святого Облака дома соседей совсем не видны за деревьями, и ей это нравилось. Дома-призраки, как и те, кто в них живет. Только голоса иногда доносились оттуда, или музыка по радио, или откуда-то дальше по берегу — собачий лай рано поутру, но кошки ведь неслышные — оттого-то они отчасти и кажутся такими особенными. И когда она в первый раз увидела чертополошно-серого кота, то от удивления даже не окликнула его; просто кот уставился на нее, а она — на кота, и ей показалось, что кот ее узнал. Во всяком случае, он задвигал ртом, будто неслышно сказал что-то — и это было не «мяу», как в глупых комиксах, а настоящее слово. Но кот
— Джессика?.. Посмотри-ка, кто тут.
ДЖЕССИКА. Вот это слово, вот это имя безмолвно произнес чертополошно-серый кот.
Все дома в городе, все дома на Проспект-стрит, на их улице были у всех на виду, будто на глянцевых рекламных объявлениях. Дома были большие из кирпича или камня, и газоны там были большие, ухоженные, и дома никогда не таились друг от друга, никогда не прятались, как на озере Святого Облака. Там их соседи знали их имена и всегда здоровались с Джессикой, даже когда видели, что она не смотрит в их сторону и думает «я никого не вижу и они не могут увидеть меня», но от них не было избавления, а задние дворы сливались друг с другом, разделенные либо рабатками, либо живыми изгородями, которые ничего не заслоняли. Джессика любила летний домик, прежде он был бабушкин, пока она не умерла, и уехала, и оставила его им, но она так и не могла решить, НАСТОЯЩИЙ ли он или только ей приснился. Ей иногда бывало трудно вспомнить, что такое НАСТОЯЩЕЕ, а что такое СОН, и бывают ли они одним и тем же или же всегда-всегда разные. А знать это было очень важно, ведь если она их спутает, мамочка заметит и начнет ее расспрашивать, а один раз папочка не удержался и засмеялся над ней при гостях. Она возбужденно болтала, как бывает с очень застенчивыми детьми, которых вдруг охватывает лихорадочное желание вступить в разговор, и она рассказывала, что крышу дома можно приподнять и вылезти наружу по облакам, как по ступенькам. А папочка перебил ее, чтобы сказать: «Нет-нет, Джесси, детка, это просто сон», — и засмеялся на ее горестный взгляд, а потому она онемела, будто он ее ударил, и попятилась, и выбежала из комнаты, чтобы спрятаться. И сгрызла ноготь на большом пальце, чтобы наказать себя.
Потом папочка пришел к ней, сел перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и сказал, что очень жалеет, что засмеялся, и надеется, что она не сердится на папочку, а просто она такая МИЛЕНЬКАЯ, ее глазки такие ГОЛУБЫЕ, так она простила папочку? И она кивнула «да», а ее глаза наполнялись слезами обиды и ярости, и в ее сердце — «Нет! нет! нет!», но папочка не услышал и поцеловал ее как всегда.
Было это давным-давно. Она тогда еще училась в дошкольной школе. Сама еще беби, такая глупая. Неудивительно, что они смеялись над ней.
Некоторое время было так страшно, что в это лето они вдруг не смогут поехать на озеро Святого Облака.
Это было как парение в воздухе — само название. Озеро Святого Облака. И облака отражались в озере, плыли по поверхности подернутой рябью воды. Это было ВВЕРХ к озеру Святого Облака в Адирондакских горах, и ВВЕРХ, когда папочка сидел за рулем, в предгорья, а потом и в горы по изгибающимся, а иногда и петляющим шоссе. Она чувствовала их путешествие ВВЕРХ, и не было другого такого ощущения, такого странного и такого чудесного.
«Мы поедем на озеро?» Джессика не осмеливалась спросить мамочку или папочку, потому что задать такой вопрос значило признать тот страх, чтобы прогнать который она и задавала вопрос. И еще был ужас перед тем, что летний домик все-таки не НАСТОЯЩИЙ, а всего только СОН Джессики, потому что она так хотела, чтобы он был.
Прежде, до рождения Беби весной. Весом всего в пять фунтов одиннадцать унций. Прежде, до «К-сечения», сколько раз она слышала, как они говорили про него по телефону, сообщая друзьям и родственникам. «К-сечение» — она видела его, парящие геометрические фигуры, восьмиугольники, шестиугольники, будто в каком-то архитектурном папочкином журнале, и Беби в одном из них, и его надо было выпилить. Пила, Джессика знала, была особенной, инструментом хирурга. Мамочка хотела «естественных родов», а вместо — «К-сечение», и по вине Беби, но об этом никто ничего не говорил. А ведь на Беби должны были сердиться, не хотеть его, противного, потому что все эти месяцы Джессика была ХОРОШЕЙ, а будущий Беби — ПЛОХИМ. А никто словно бы не замечал, не придавал никакого значения. «Мы поедем на озеро в этом году? Вы еще меня любите?» — Джессика не решалась спрашивать, боясь ответа.
Таким бы этот год, год круглящегося мамочкиного животика, когда Джессика узнала очень много всякого, не зная, откуда она это знает. И чем больше ей не объясняли, тем больше она понимала. Она была серьезной девочкой с хрупкими костями, перламутрово-голубыми глазами и изящным овалом лица, будто у фарфоровой куклы, и у нее была привычка, которую все взрослые не одобряли, привычка грызть ноготь на большом пальце, иногда до крови, или даже просто сосать большой палец, если на нее не смотрели, но самое главное — она умела иногда становиться невидимкой, наблюдать и слушать, и слышать больше того, что говорили. Когда мамочка в ту зиму плохо себя чувствовала, и темные круги у нее под глазами, и ее красивые каштановые волосы свисают безжизненными прядями, зачесанные за уши, и ее дыхание, такое пыхтящее после лестницы, или просто потому, что она прошла через комнату. От талии и выше мамочка все еще была мамочкой, но ниже талии, там, куда Джессике не нравилось смотреть, там нечто, которое они называли будущим Беби, Беби, будущей сестричкой, так безобразно распухло у нее в животике, что он мог вот-вот лопнуть. И мамочка, например, читала Джессике или помогала ей мыться, как вдруг ее поражала боль: Беби сильно брыкал ее, так сильно, что и Джессика это чувствовала, и теплый румянец сбегал с маминых щек, и жаркие слезы наполняли ее глаза. И мамочка торопливо целовала Джессику и уходила. Если папочка был дома, она звала его тем специальным голосом, который означал, что она старается быть спокойной. Папочка говорил:
«Любимая, с тобой все хорошо, ничего не случилось, я уверен, что ничего», и помогал мамочке сесть где-нибудь поудобнее или прилечь, подняв ноги повыше; или вел ее медленно, будто старушку, через прихожую в ванную. Вот почему мамочка там много смеялась, так задыхалась или вдруг начинала плакать. «Уж эти гормоны!» — смеялась она. Или: «Я слишком стара! Мы слишком долго откладывали! Мне почти сорок! Господи Боже, я так хочу этого беби, так хочу!» И папочка был таким ласковым и чуть-чуть пенял ей — он привык ухаживать за мамочкой, когда она бывала в таком настроении. «Ш-ш-ш! Ну к чему эти глупенькие слова? Ты хочешь напугать Джесси, ты хочешь напугать меня?» И даже если Джессика спала у себя в комнате в своей кровати, она все равно слышала, все равно знала, и утром вспоминала так, будто то, что было НАСТОЯЩИМ, вместе с тем было и СНОМ, а у СНА есть тайная сила, которая позволяет тебе знать то, о чем другие не знают, что ты знаешь.
Но Беби родился и получил имя, которое Джессика шептала, но в своем сердце НЕ ГОВОРИЛА.
Беби родился в больнице, выпиленный из «К-сечения», как и было задумано. Джессику привели повидать мамочку и Беби —. И удивление, когда она увидела их двоих такими-такими ВМЕСТЕ, мамочку такой усталой и счастливой, а Беби, прежде НЕЧТО, безобразное вздутие в мамочкином животике, удивление это было хуже удара электрическим током и оно прожгло Джессику, хотя, когда папочка посадил ее к себе на колено рядом с мамочкиной кроватью, и не оставило следа. «Джесси, милая, погляди-ка, кто это тут? Наша Беби, твоя сестричка —, разве она не красавица? Погляди на ее крохотные пальчики, ее глазки, погляди на ее волосики, они такого же цвета, как твои, разве она не красавица?» И глаза Джессики моргнули только раз или два, и она сумела заговорить пересохшими губами, ответить так, как они хотели, чтобы она ответила, точно в школе, когда учительница задавала вопрос, а ее мысли разлетались осколками, будто разбитое зеркало, но она и виду не подала, у нее была такая сила, ведь взрослым, чтобы они тебя любили, надо говорить только то, что они хотят, чтобы ты им сказала.
Вот так Беби родилась, и все страхи были безосновательны. И Беби с торжеством привезли назад в дом на Проспект-стрит, утопающий в цветах, и там ждала детская, заново перекрашенная и убранная специально для нее. А два месяца спустя Беби в машине отвезли на озеро Святого Облака, потому что мамочка теперь окрепла, а Беби прибавляла в весе, да так, что даже педиатр поражался, и она уже умела сфокусировать взгляд, и улыбаться, то есть как бы улыбаться, и в изумлении разевать свой беззубый ротик, услышав свое имя —!
– !
– ! которое без устали твердили взрослые. Потому что все обожали Беби, и восторгались, даже когда она пукала. Потому что все удивлялись Беби, и ей надо было только мигнуть, и пустить слюни, и агукнуть, и запищать — вся красная, обложившись внутри своих пеленок, — или в своих работающих от батареек качелях вдруг уснуть, будто загипнотизированная — «разве она не красавица! разве она не прелесть!» И Джессике снова задают вопрос, снова, снова, снова. «Разве ты не счастливица, что у тебя такая сестричка, беби-сестричка?» И Джессика знала, какой нужно дать ответ, и дать его с улыбкой, с быстрой, застенчивой улыбкой и кивком. Потому что все привозили подарки для Беби — туда, куда когда-то они привозили подарки для другой беби. (Но только, как узнала Джессика, услышав разговор мамочки с подругой, подарков для Беби было гораздо больше, чем тогда для Джессики. Мама призналась подруге, что их даже СЛИШКОМ уж много, она чувствует себя виноватой, теперь они состоятельные люди и не должны экономить и во всем себе отказывать, как было, когда родилась Джессика — и вот ТЕПЕРЬ их завалили подарками, почти триста подарков! Ей целый год придется писать благодарности.)
На озере Святого Облака, думала Джессика, все будет по-другому.
На озере Святого Облака Беби уже не будет такой главной.
Но она ошиблась, она сразу же поняла, что ошиблась, и, наверное, не надо было хотеть приехать сюда. Потому что никогда прежде большой старый летний домик не был полон такой СУЕТЫ, такого ШУМА. У Беби иногда болел животик, и она плакала, и плакала, и плакала всю ночь напролет, а некоторые особые комнаты, как, например, солярий на первом этаже, такой красивый, все окна в кружевных решетках, он был отдан Беби, и вскоре начал пахнуть запахом Беби. А иногда верхнюю веранду, откуда можно было смотреть, как среди деревьев порхают чижики, почти ручные птички, и слушать, как они весело щебечут, о чем-то спрашивая, тоже отдавали Беби. Белая плетеная колыбель, семейная реликвия, украшенная белыми и розовыми лентами, продернутыми между прутьями, и кружевным пологом, который иногда опускали, чтобы защитить нежное личико Беби от солнца; пеленальный столик, заваленный одноразовыми подгузниками, одеяльца Беби, пинетки Беби, штанишки Беби, пижамки Беби, нагруднички Беби, кофточки Беби, погремушки Беби, заводные и мягкие игрушки Беби — всюду и везде. Из-за Беби на озеро Святого Облака съезжалось гораздо больше родственников, чем когда-либо прежде, включая троюродных и четвероюродных тетей, дядей и всяких кузенов и кузин, которых Джессика видела в первый раз; и всегда Джессике задавался вопрос: «Разве ты не счастливица, что у тебя такая сестричка? Красивая беби-сестричка?» Этих гостей Джессика боялась даже больше, чем гостей в городе, потому что они вторгались в этот особый дом, дом, который, думала Джессика, останется таким, каким был всегда, до Беби, когда никто и понятия не имел о Беби. Однако и здесь Беби осталась средоточием всего счастья, средоточием всеобщего внимания, будто из круглых голубых глазок Беби лился сияющий свет, который видели все, КРОМЕ ДЖЕССИКИ.