Ниже бездны, выше облаков

Шолохова Елена

– Операция прошла успешно, – сообщил он мне. – Матери твоей повезло: опухоль в капсуле была. Треть желудка мы удалили. Не смотри так, это, можно сказать, рядовой случай. Люди вон живут и при полном удалении. Метастазов у неё нет – это главное. Химию делать не надо. Но вообще…

Он прервался, дожевал свой бутерброд и только потом продолжил:

– Ни поесть, ни поспать, ни присесть, – пожаловался. – Буквально на коленке обедать приходится. И это ещё у нас не операционный день сегодня.

Я кивнул, мол, согласен, сочувствую, но…

– Да-да, понимаю, а что вообще?

– М-м?

– Вы про мать мою говорили.

– А-а… Вообще… сильно запустила себя твоя мамка.

Развалина совсем. Сейчас, если выкарабкается, чтобы ни-ни, – он щёлкнул себя по шее. – Ясно?

Спустя несколько дней мать перевели из блока интенсивной терапии в обычную палату. Я был рад, насколько вообще можно радоваться при подобных обстоятельствах.

Палата была ужасная. Нет, стены как стены, не в том дело. Убивало окружение. В палате лежали человек восемь, а может, и больше, я старался особо не смотреть по сторонам. Но, скажу так, это не те больные, которые, как в «Интернах», точат апельсины, решают кроссворды и травят друг другу анекдоты. Здесь все кряхтели, стонали, заходились в кашле, корчились от боли. Раньше слышал такое выражение: «витает дух смерти» – и считал, что оно полностью образное, то есть говорится так, для красного словца. Но здесь, как нигде, я реально почувствовал присутствие смерти, хоть и невидимое, но такое явное, будто она нависла над всеми этими несчастными, гадая, кого бы прихватить следующим. Вполне вероятно, что у меня всего лишь разыгралось воображение, но на уровне инстинкта хотелось гнать оттуда без оглядки. Нет, я, конечно, всё равно приходил каждый день, хоть и старался особенно не засиживаться, к концу недели даже стал постепенно привыкать ко всем этим хрипам-стонам-вскрикам. К тому же некоторые держались вполне себе бодрячком. А в одно из посещений заметил, что соседняя с матерью койка опустела. Женщина, что там лежала, по словам матери, умерла ещё ночью, но увезли её только утром. Я решил забрать мать домой. Она обрадовалась, даже повеселела, вот только к бабке ехать отказалась наотрез.

– В принципе, я и сам думал её вскоре выписывать. У нас, сами понимаете, с местами напряжёнка, – сказал врач. – А она потихоньку придёт в норму, дома даже быстрее. Осложнений быть не должно, так что… Единственное, после резекции желудка надо соблюдать строгую диету. Ну это всё я в выписке укажу.

– А сколько? – не смог я произнести до конца вопрос, который терзал меня с того момента, как я узнал о болезни матери.

Но врач и сам догадался:

– Что сколько? Проживёт? Ну это от неё зависит. Будет и дальше пить, махом загнётся. А будет соблюдать рекомендации, так ещё поживёт. Я знаю полно похожих случаев, когда и двадцать, и тридцать лет жили практически полноценной жизнью.

Перед тем как привезти мать, я снова наведался в нашу квартиру, которая опять напоминала что угодно – бардак, притон, помойку, – только не место, где люди живут. Убил день, чтобы всё выгрести и вычистить. Костерил мать на чём свет стоит. Потом всё же решил взглянуть, во что превратилась моя комната. Ключа не нашёл, поэтому дверь пришлось высадить. И обомлел. Тут не просто оказалось более-менее чисто – всё сохранилось точь-в-точь так, как было при мне: кровать, стол, стеллаж с книгами, под кроватью – гири. Даже бумбокс не тронула, который я купил после пятого класса на собственные кровные – пол-лета с Костиком подрабатывали в овощном магазине. И диски все на месте.

Не ожидал…

* * *

– Димка, чего тебе каждый день ко мне бегать? – спросила мать. – Живи здесь. В твоей комнате никто ничего не трогал, даже не заходил. А то мотаешься в такую даль. Смотри, какой худой стал.

Но вернуться к матери я не мог.

Бабка в последнее время тоже маялась то с сердцем, то с давлением. А опасаясь, что я всё-таки перееду от неё, и вовсе расклеилась. Вот и приходилось метаться туда-сюда: утром в школу, потом домой к бабке, потом к матери (а это полтора часа в один конец и две пересадки), вечером назад. В общем, хоть разорвись. Ещё и Анита психовала, мол, забросил её совсем, видимся только на переменах и чуть-чуть после уроков.

Мы и правда с ней стали встречаться гораздо реже. Вернее, встречались-то, конечно, ежедневно, в школе, на переменах, после занятий, пока я её провожал домой. Но вот вечерние наши гулянья пришлось отменить, что ей совершенно не нравилось. Причём поначалу она отнеслась вроде как с пониманием, ахала: «Бедный Дима! Бедная твоя мама!» Потом же всё сильнее и сильнее раздражалась, злилась, обижалась. И никак до неё не доходило, что у меня реально нет свободного времени. Ссорились вообще постоянно.

То есть ссорилась она, практически без моего участия. Я только скажу: «Нет, сегодня не могу. Да, опять не могу». И всё, понеслось: «Ты только и делаешь, что разные поводы ищешь, чтобы никуда со мной не ходить! В прошлом месяце у тебя то денег не было, то бабушка болела, то ещё какая-нибудь фигня. Теперь у тебя каждый день одно и то же – мама, мама, мама… Сколько можно?! Ты такой молодец у нас, обо всех заботишься, а я всё время побоку. Ты вчера меня даже с Днём святого Валентина забыл поздравить! Тебе вообще на меня плевать. А мне что же, прикажешь дома сидеть как дуре, дожидаться, когда ты соизволишь вспомнить про меня? Ну уж нет! Я не косая-кривая уродина. Тебе ничего не надо – найдутся и другие».

«Да пожалуйста», – отвечал я ей.

Ну а что тут скажешь?

Правда, на другой день мы опять мирились. Анита подойдёт, улыбнётся своей коронной улыбочкой: «Я там тебе вчера лишнего сказала, сорри. Мир?» Неделя в таком режиме – и я вообще перестал реагировать на её слова.

Бабка тоже ворчала:

– Мамаша твоя – живучая, как кошка. Ничего с ней не случится. Сразу не загнулась, а теперь и подавно оклемается. Так что нечего к ней бегать каждый день. А то опять из школы вылетишь за прогулы да за двойки. Учти, я такого позора второй раз не переживу. У меня и так моторчик сдаёт.

Всей правды бабка не знала. Я наврал ей, что у матери язва. Не хотел тревожить – из-за «моторчика». Может, и зря. Тогда бы она наверняка не была столь категорична и к матери бы отнеслась лучше. Хотя кто их разберёт…

Ну а на школу мне и правда было наплевать. Ходил только поприсутствовать, и то выборочно. Но так, скорее всего, было бы и при любых других обстоятельствах. Однако, раз уж бабка мое пофигистское отношение к учёбе списывала на излишнюю заботу о больной матери, почему бы не воспользоваться? В конце концов, такой мотив выглядит более благородно, чем банальная лень.

– Не бегал бы, – огрызался я, – если бы вы общались с матерью, как все нормальные люди.

На этом бабка заводилась и вываливала на меня все свои многолетние обиды:

– Да знаешь ли ты, что твоя мать вытворяла, когда была даже младше тебя? Деньги у меня из кошелька таскала. Могла всю ночь где-то шататься, а под утро пьяной прийти. В пятнадцать лет из дома сбежала. Я бегала её искала по всяким притонам. Морги, больницы обзвонила. А оказалось, она у взрослого мужика все эти дни преспокойно жила. А я ведь всё для неё делала. С институтом договорилась бы. Думала, после школы к нам пойдёт, выучится, специальность хорошую получит. Но нет, лучше перед пьяными задом крутить! А когда моя мать умерла и ей свою квартиру оставила, думаешь, что она сделала? Выгнала меня!