Ниже бездны, выше облаков
Шрифт:
– Что ему теперь будет? – спросила я сквозь рыдания, оставив без внимания его порыв.
По-моему, он наконец-то всё понял. Осёкся. Побледнел. Сглотнул. Потом заговорил не своим голосом, глухим, бесцветным:
– Не знаю. Карга вроде не хочет, чтобы он в нашей школе оставался. Завтра собрание будет, на нём должны всё решить.
На меня старательно не смотрел, отвернулся к окну. Заглянула мама, позвала пить чай, но Бородин тут же поднялся, извинился, мол, некогда ему, торопится, и быстренько откланялся. Мама велела мне проводить его, но я упрямо замотала головой. Ещё чего! Тогда она, укоризненно взглянув на меня, сама пошла в прихожую. О чём они там говорили, я не прислушивалась, думая только об одном – Диму хотят выгнать из школы…
Вот и рухнул мой мир, полетел в бездну. А я – на самом краю. И отступать мне некуда. Со всех сторон темнота… Ещё шаг – и я пропала.
На следующее утро я твёрдо решила идти в школу. Мама отчаянно протестовала, ведь я ещё до конца не выздоровела. И выписать меня обещали не раньше следующей недели. Но усидеть дома, зная о том, что творится в школе, я бы всё равно не смогла. От одной мысли, что, может быть, Диму выгонят и, значит, я больше его не увижу, впадала в панику. Я-то думала Димины обидные слова – это самое страшное, но нет. Впереди ждало несчастье куда горше и безысходнее – лишиться возможности видеть его. А мне это как воздух нужно. Просто жизненно необходимо.
Хотелось куда-то мчаться, что-то делать. Но куда и что? Да и слаба я ещё была – ветром качало. К тому же столько ревела эти дни, что теперь, наверное, на грани обезвоживания. Сердце же моё истосковалось по Диме так, что я ни дня больше терпеть не могла. И если бы мама вдруг спросила, с чего это я так рвусь в школу, я, наверное, не таясь, выдала бы ей всю правду. Но мама не спрашивала – её волновали только мой кашель, ослабленный иммунитет, микробы, которые, оказывается, так меня и ждут, чтобы напасть. Все мамины доводы я пропустила мимо ушей и сказала категорично, как никогда, что хочет она или не хочет, а в школу я пойду и всё тут.
Всю ночь проворочалась, ни минуты не спала. Представляла себе, как встречу Диму…
Телефон запиликал в половине седьмого. Обычно я торгуюсь с мамой за каждую минутку сна, а тут подскочила как ужаленная, на первых же нотах. И собираться я привыкла неторопливо: нехотя одеться, не спеша позавтракать, себя в порядок привести. А сейчас мигом натянула блузку и сарафан, ополоснула лицо, как попало стянула волосы и через пять минут уже влезала в зимнюю куртку и в сапоги.
– А завтракать? – изумилась мама.
– Не хочу. Не буду, – буркнула я и выскочила в подъезд, на ходу завязывая шарф.
Под конец февраля вновь ударили морозы. Но я неслась со всех ног и почти не почувствовала холода. В школу прилетела задолго до начала первого урока. По-моему, самая первая, если не считать охранника. Было непривычно тихо и сумрачно – свет горел только в вестибюле. Стенные часы показывали четверть восьмого. Это ж как долго ждать – с ума сойдёшь!
Гардероб ещё не открыли. Я сняла куртку, шапку, оставила вместе с сумкой на подоконнике. Подошла к зеркалу и… не узнала себя.
Собиралась впопыхах. Как выгляжу, вообще не думала. А теперь вдруг увидела – из полумрака на меня смотрело совсем чужое лицо. Нет, понятно, моё. Но, боже, как я изменилась! Щёки впали, подбородок и скулы заострились, под глазами пролегли тёмные круги. Я слегка покусала губы, потёрла щёки, но нездоровая бледность никуда не делась. Сарафан… он и прежде был свободного покроя, а теперь и вовсе мешком висел. Из воротника блузки торчали острые ключицы. Неужели за десять дней я так похудела? Просто натуральный узник Освенцима.
В половине восьмого открылся гардероб. Я сдала куртку, номерок спрятала в карман. Школа начала оживать. Потихоньку стал подтягиваться народ.
С мороза все красные, обмётанные инеем. Я среди них как тень. Первой из наших пришла Запевалова – её-то как раз мне меньше всего хотелось видеть. Думала отвернуться, но Запевалова успела меня заметить. Подошла и даже подобие улыбки выдавила. Внезапно в памяти всплыл эпизод, который хоть и потряс меня в первый момент, но вскоре забылся – мысли о Диме быстро вытеснили его из памяти. А тут вдруг вспомнилось.
Если прикинуть, было это всего-то дня четыре назад. Да, точно, четыре. Хоть и кажется, что давно, словно последние дни я находилась в другом измерении, где время то проваливается в никуда, то тянется в сто раз дольше.
Меня отправили на флюорографию. Мол, вдруг воспаление лёгких, надо исключить такую возможность. В детской поликлинике своего флюорографа нет, поэтому дали направление во взрослую. Пришлось, как водится, выстоять очередь человек в двадцать, которая, впрочем, двигалась довольно бойко. Но затем надо было ещё сидеть ждать, пока не вынесут результаты. И там, в больничном коридоре, я сразу же приметила одну старушку – вроде как знакомая, но вспомнить, кто такая, откуда я её знаю, не могла. Она тоже стояла в очереди, только в соседний кабинет, и от скуки завела беседу с другой старушкой – у пожилых ведь это запросто. Сначала они болтали обо всём подряд и я их не слушала, только напряжённо думала, где её видела. У меня всегда так, и с актёрами в том числе: увижу и измучаюсь, пока не вспомню. Вот и здесь, смотрела на неё и перебирала возможные места и обстоятельства. А старушки тем временем заговорили о детях и внуках. Вторая, незнакомая, жаловалась, что сын пьёт. Тогда и первая разоткровенничалась и такие ужасы принялась рассказывать – слов нет. Как я поняла, она живёт в семье сына. И этот сын – просто сущий монстр. Мать гоняет, жену колотит, дочку, то есть старухину внучку, вообще избивает за малейшую провинность.
– Получила она как-то двойку в начале года, единственную двоечку, первую за все годы! – жаловалась старушка. – Так он же её излупил всю, изверг. Невестка пробовала заступиться, и ей досталось. Я уж на руке у него повисла, так он меня так оттолкнул, что я ногу ушибла и месяц с кровати не вставала.
– Господи! – ахала вторая. – А в милицию не обращались? Терпеть-то как такое! Хотя, опять же, сын есть сын…
– Какая там милиция! Он сам оттуда. Они теперь полиция. И друг за дружку горой. Ещё хуже стало бы.
– Ах! Да что вы говорите! Беда-то какая!
– Да, беда, беда… И бьёт-то ведь как – чтоб на лице ни следочка не осталось, чтоб люди ничего дурного не подумали. Вот такой он. Бывает, что и не бьёт, бывает, по два, по три часа заставляет стоять, как это у них называется, по стойке «смирно». Она стоит – а что ей делать? Но сама так на него смотрит – у меня аж сердце холодеет. С такой лютой ненавистью на отца смотрит! Говорю ему, любить своё дитя надо. Он отмахивается, дурак. Я, говорит, из неё сильного человека хочу воспитать. А куда уж сильнее – он её лупит, зверствует, а она хоть бы пикнула. Терпит. А ведь уже девушка.