Низвержение духов Тьмы. Духовные подосновы внешнего мира
Шрифт:
Такое ощущение испытывают не все, хотя инстинктивно оно возникает в наши дни у многих в связи с историческими описаниями. Вся римская история и, особенно, греческая, как она преподносится сегодня, относится, собственно, к той области, которую можно охарактеризовать так, как я это сделал. И в качестве примера я мог бы указать на одного писателя–историка в определенной области, которого необычайно высоко ценю, хотя он производит на меня подобное впечатление. Я, к примеру, необычайно высоко чту Германа Гримма [46] в качестве писателя–историка, как это следует из множества моих лекций. Но достаточно мне взять его книгу о Гёте, или о Микеланджело или, о Рафаэле, как эти фигуры представляются мне, говоря метафорически, полностью лишенными силы тяжести или же бесплотными тенями. Весь Гёте у Германа Гримма, а также весь его Микеланджело в конце концов всего лишь фигуры из диапроектора [47] , которые также лишены тяжести.
46
Гримм Герман (1828–1901) — историк культуры. «Гёте», два тома, 1877; «Жизнь Микеланджело», два тома, 1860–1863; «Жизнь Рафаэля», 1872.
47
«Латерна магика» («волшебный фонарь», предшественник диапроектора).
Почему так происходит? Да потому, что те, кто вооружен
Подумайте только, что как раз на этих неделях, наверное, стократно, а может быть тысячекратно описывалась фигура Лютера [48] . Описывалась, само собой, высокодуховным образом; ведь пишущие сегодня в большинстве люди высокодуховные. Говорю это совершенно серьезно. Но Лютер, которого описывают наши современники, напоминает фигуру из картона, ибо этим описаниям не хватает того, что придает фигуре вес. Можно сказать: если кто-нибудь сидит здесь на стуле, а перед ним кто-то поднимает штангу, то выглядит все одинаково, независимо от того, из чего сделана штанга: из картона или из металла. И если нарисовать то, что видишь, получится то же самое. Картина может получиться вполне реалистичной, хотя штанга сделана из картона. Так что исторические личности могут быть в узком смысле слова правильно описаны — например, Лютер, — и нашим современникам, которые гордятся своим реализмом, может в высшей степени удаваться передать многочисленные подробности, многочисленные детали, высказать важные вещи, дабы создать высокодуховный образ. Однако он не будет соответствовать действительности, ибо ему не хватает духовного «веса».
48
Четырехсотлетний юбилей Реформации (1517–1917). 31 октября 1517 г. началась Реформация — Лютер прибил к воротам церкви в Виттенберге свои знаменитые 95 тезисов.
Когда действительно понимают в наше время Лютера? Его действительно понимают только тогда, когда знают внутренние свойства Лютера, которые с нашей точки зрения являлись совершенно автономными внутренними свойствами его личности, когда знают, что Лютер выступил почти сразу же после начала пятой постатлантической эпохи, и когда знают, что в его характере, в его душе жили все импульсы человека четвертой постатлантической эпохи. Он был как бы перемещенным лицом пятой постатлантической эпохи, он чувствовал, мыслил и ощущал, как человек четвертой постатлантической эпохи; но перед ним стояли задачи пятой эпохи, ибо он выступил почти в самом начале пятого постатлантического времяисчисления. Так, в начале пятой постатлантической эпохи, на горизонте ее появился человек, который, собственно, заключал в своем характере все свойства четвертого постатлантического периода времени. И бессознательно, инстинктивно жила в душе Лютера перспектива того, что должна была принести пятая постатлантическая эпоха.
Что же она должна была принести? Тотальный материализм, который вообще мог прийти только в постатлантическую эпоху. Материализм должен был постепенно проникнуть во все сферы. Выражаясь парадоксально (парадоксы, естественно, никогда не передают точно положение дел, но это положение дел можно извлечь из них), можно сказать: поскольку Лютер по всему складу своей души и чувств был полностью укоренен в четвертой постатлантической эпохе, он, собственно, не понимал, что несут материалисты пятой постатлантической эпохи в глубине своих душ. Перед его внутренним взором инстинктивно, более или менее бессознательно вставала та напряженность, с какой люди пятой постатлантической эпохи должны относиться к внешнему миру, как они будут действовать во внешнем мире, как они будут связаны с деятельностью внешнего мира; но это представало перед ним, как перед человеком, который чувствовал в духе четвертой постатлантической эпохи. Вот почему он решительно подчеркивал: любой контакт с внешним миром, всякое взаимодействие с внешним миром не может привести ни к чему хорошему. Надо освободиться от этой деятельной связи, освободиться ото всего, что дает внешний мир, и обрести исключительно в глубине души связь с духовным миром. Не из познания, а из веры, вырастающей в глубине вашей души, вы должны строить мост между мирами духовным и земным. Из этого отказа от привязанности к внешнему миру происходит акцентирование Лютером исключительно внутренней связи с духовным миром через веру.
Или возьмем нечто другое. В известном отношении духовный мир был открыт духовному оку Лютера. Нет нужды оправдывать его встречи с дьяволом, как это делает Рикарда Хух, хотя в остальном ее книга о Лютере написана весьма достойно. Но его встречи с дьяволом не надо в наши дни оправдывать, говоря: он не верил в дьявола с хвостом и рогами, гуляющего по улице. Он имел действительные встречи с дьяволом. Он знал, что это существо ариманической природы; это он прекрасно знал. Перед его духовным оком, как перед человеком четвертого постатлантического периода, духовный мир был еще до известной степени открыт — открыт как раз для тех явлений, которые, естественно, важны для пятой постатлантической эпохи. А самые важные духовные силы пятой постатлантической эпохи — это силы ариманические. Потому он их и видел. И наоборот, люди пятого постатлантического периода имеют то свойство, что находятся под влиянием этих сил, но не видят их. Но поскольку Лютер в каком-то смысле пришел из четвертого постатлантического периода, он видел эти силы и реагировал соответственно. И если не принимать этого во внимание — этой их конкретной взаимосвязи с духовным миром, — то Лютера просто не понимают.
Если вы возвращаетесь в XV, XIV, XIII, XII столетия, вы повсеместно находите прозрение в материальное пресуществление. Написанное позднее — это по большей части надувательство, так как соответствующие тайны были потеряны с окончанием четвертой постатлантической эпохи. Но ведь не все из написанного было сплошным надувательством, там содержалось и много правильного, его только трудно обнаружить; а в том, что писалось в более позднее время, как раз нет ничего выдающегося. Ибо соответствующие тайны были утрачены. А во времена, когда еще были известны тайны алхимии, — в четвертую постатлантическую эпоху, — в церковных сферах можно было спокойно говорить о пресуществлении, о превращении хлеба и вина в плоть и кровь, ведь с этими словами еще могли связывать определенные понятия. Лютер был тесно связан с образом мыслей, со строем чувств четвертой постатлантической эпохи, но был вписан в пятую. Поэтому он должен был изъять пресуществление из физических, материальных взаимосвязей трансформации. И чем же было для него это таинство, пресуществление? Процесс, происходивший только в духовном. Нет никакого превращения, говорил он, а только когда производится таинство, в верующих переходит тело и кровь Иисуса Христа. Все, что говорил Лютер, все, что он думал и ощущал, он говорил, думал и ощущал потому, что он имел склад души человека четвертой постатлантической эпохи: те духовные взаимосвязи с богами, которые существовали у людей четвертой постатлантической эпохи, он спасал ради пятой, богооставленной эпохи — материалистической, духовно опустошенной, утратившей веру, покинутой истинным знанием эпохи.
Тогда фигура Лютера обретает духовный «вес», тогда понимают, почему он сказал то или иное, совершенно независимо от впечатления, которое он производит на нас в наши дни. Он прочно коренится во внешнем мире, как имеющий подлинный вес. И пусть сотни и тысячи современных теологов или историков приходят и описывают свои впечатления, — весомой личности у них не получится, а только картонный персонаж.
Теперь вы видите, к чему все сводится в настоящее время. Все сводится к тому, чтобы обрести понимание тех факторов, которые придают окружающему миру духовный вес, — понимание, что дух живет во всем и что человек только тогда найдет этот дух, когда попытается приступить к нему с духовной наукой. Вы можете собрать сколько угодно документов и материалов по поводу Лютера, вы можете во внешнем смысле слова нарисовать его точный образ, — он останется относительно картонным персонажем, если вы не сможете обратиться к тому, что придает образу духовный вес. Тогда опять-таки может быть сказано: это ведь горько, что высокодуховные умы могут дать только такие описания, которые по весу можно сравнить с картоном. И даже если так, но ведь эти описания поистине прекрасны, во многом удачны, неужели же они разом должны теперь измениться? Разве нельзя и дальше продолжать радоваться таким описаниям? Перед нашим взором встают два вопроса, которые могут нас сильно затронуть. Почему же тогда духовный мир пробудил в людях такие инстинкты, которые привели к этим описаниям? Ведь, собственно, эти вещи указывают на одно весьма распространенное явление, тесно связанное с человеческой природой. Я уже указывал, что мы живем в такое время, когда должны проявиться определенные истины, которые неудобны для людей. Но кто читает знаки времени, тот знает, что такие истины должны прийти.
Для текущего номера журнала «Рейх» я написал первую часть своей статьи о «Химической свадьбе Христиана Розенкрейца». И там я подспудно указал на одну из таких истин. Еще совсем недавно считалось предосудительным со стороны знающих открыто говорить о таких вещах, а в наше время эта открытость вполне закономерна, хотя и может создать неудобства. И как раз с тем, на что я сегодня хотел указать, связано одно небольшое место в этой статье, которая скоро появится в «Рейхе» [49] .
49
См. «Философия и Антропософия» (ПСС. Т. 35).
Разве мы, люди, не проходим через мир таким образом, что поначалу о непосредственно окружающих нас вещах не имеем никакого полновесного знания? Я думаю, любой может в этом сразу же убедиться. Мы ведь проходим через мир так, что, главным образом, впечатления поступают нам через наши глаза; и если к этим впечатлениям не присоединятся другие переживания, мы никогда не сможем быть совершенно уверенными, имеет ли то, что мы видим, большой или малый вес. Мы сначала должны поднять предмет и ощутить его вес. Подумайте только, сколько существует вещей, о которых вы не можете определенно сказать, сколько они весят. И в конечном счете, если вам известно, что предмет обладает тяжестью, то вы черпаете это знание не из работы вашего зрения, а из воспоминания о том (только вы об этом не думаете, все происходит в подсознании), что вы однажды уже поднимали нечто подобное, и тогда вы совершенно бессознательно делаете инстинктивное заключение: раз эта вещь выглядит, как выглядела та, которая имела такой-то вес, то и эта вещь будет весить столько же. Простое созерцание не дает вам такого опыта. Что передает нам наше зрение? Один обман. Если бы мы воспринимали мир только одним органом чувств, то мы были бы жертвами тотального обмана. Вокруг был бы сплошной обман! И мы преодолеваем обман только благодаря тому, что бессознательно, инстинктивно призываем на помощь наш опыт. Так что, собственно, весь мир стремится нас обмануть, даже в области внешних чувств. Мы живем, в сущности, в таком мире, который нас постоянно обманывает, — обман заложен уже изначально. В наше время обман может быть вполне натуралистическим. Художник, скульптор исходят из того, чтобы представить нечто для одного из органов чувств. И вы при этом не думаете, что поддаетесь благодаря этому только майе, только иллюзии; ибо именно тогда, когда пытаются совершенно реалистически представить предмет для одного из органов чувств, человек поддается только обману, только майе. Но в этом обмане есть необходимость, ибо без него невозможно развитие сознания. Развитием сознания мы обязаны обману. И если продолжить мой пример с внешними чувствами: случись так, что все вещи, которые только предстают нашему взору, являли бы свой истинный вес, я бы постоянно, пока я пользуюсь глазами, ощущал груз всех предметов, которые попадают в поле моего зрения, и не мог бы развивать сознание внешнего мира — это самоочевидно. Нашим сознанием мы обязаны обману. В основе устройства нашего сознания лежит обман. Мы должны обманываться ради продвижения вперед, ради развития сознания, ибо сознание — дитя обмана. Но только обман не должен поначалу проникать в человека, иначе он впадет в заблуждение. Обман остается по ту сторону порога сознания. Страж порога охраняет нас от того, чтобы сразу видеть, что на каждом шагу окружающий мир нас обманывает. Мы возвышаемся, когда мир утаивает от нас свой вес и позволяет благодаря этому подняться над собой, развить сознание. Сознание зависит также от множества других вещей; но в первую очередь, оно зависит от того, что окружающий нас мир пронизан обманом.
Но как необходимо, чтобы определенное время господствовал сплошной обман и родилось сознание, так же необходимо, когда сознание родилось, снова подняться над обманом, причем в определенных областях. Ибо сознание покоится на майе, на обмане, оно не может пробиться к подлинной действительности. Оно должно подлежать указанным переменам. Итак, должны чередоваться периоды: периоды описания отношений и личностей, лишенных веса, и периоды, когда снова можно узреть весомость, духовный вес. В наше время в связи с масштабными мировыми событиями мы стоим у истоков одного из таких периодов, и это же относится к повседневным явлениям. Время требует прозревать определенные вещи, которые в этой области должны быть приняты со всей серьезностью. Но одно особенно важно: когда в наши дни мир обращает свой взор на восток, на то, что живет на европейском востоке, то европейский мир, мир средней Европы, а также Америка видят не больше весомости, чем в тяжестях из картона: совершенно не замечают заключенного на востоке духовного веса. Скажу вам больше, сами люди, живущие на европейском востоке, тоже не имеют правильного представления о том, что там духовно живет. Как Лютера узнают, когда видят в нем человека, который своим внутренним принадлежит четвертой постатлантической эпохе, но перемещен к истокам пятой, так же мир должен познать, как, собственно, обстоит дело с духовностью этого европейского востока, ибо такой подход соответствует тактике пятого постатлантического периода. Припомните все, что было сказано в различных лекциях и циклах лекций об этом европейском востоке: как там вырабатывается Самодух, как он должен связать себя с Душой сознательной запада, — и прибавьте к этому то, что там подготавливается как импульс для шестой постатлантической эпохи, тогда вы получите то, что может придать этому европейскому востоку соответствующий вес. А возьмите вы все, что говорится в современных «высокодуховных» описаниях, и вес их не превысит картонного. Но ведь действовать-то нельзя, опираясь на погруженное в майю, в обман; действовать можно, только опираясь на имеющееся в реальности. Ясно, что вам не понравится, если продавец положит на весы вместо настоящих гирь картонные. Вы сразу обнаружите, что важно не как выглядит гиря, а сколько она весит. Все политические тезисы, все политические импульсы и лозунги, провозглашаемые в связи с Россией, останутся ничем, останутся мыльными пузырями, если не будут исходить из того сознания, которое вырастает из познания духовной весомости. Все, что говорится в наши дни, представляется поистине так, как если бы на весы мировой истории клались картонные гири. Раз должно развиться сознание, определенный период должен господствовать обман. А когда сознание разовьется, не должно быть по инерции больше места шаблону и удобству и надо будет руководствоваться реальностью, а не просто внешним обманом. Должен иметь место переход от излюбленных ныне воззрений, с которыми удобно, к тем, которые располагают гораздо большей жизненностью в своих понятиях, но, к сожалению, не создают удобства, так как вызывают беспокойство. С воззрениями будущего невозможно столь удобно ужиться, как с прежними. Почему же нет? Это я хотел бы вам пояснить одним сравнением, которое, возможно, снова вас сильно поразит. Но мне не хотелось бы избегать говорить такие вещи, независимо от того, что ощутит тот или иной в связи с ними.