Шрифт:
I
Между обшарпанными стенами длинного, похожего на ущелье коридора царит полумрак. Слева и справа двери, двери и двери. Два окна процеживают дневной свет через армированные стекла, придавая ему зеленоватый оттенок. В дальнем конце коридора, словно луна, затянутая облаками, висит матовый шар с тусклой лампочкой. Стулья, расставленные в простенках между дверями, свободны. Кроме двух. На одном сидит мужчина и беспокойно вертит в руках шапку. «Виновен», - думаю я, ибо на лице у него вижу страх. Рядом - пожилая женщина, закутанная в большой черный шерстяной платок. Она спит, тихонько похрапывая, -
По этому коридору я прохожу не впервые, по каждый раз путь кажется мне новым, так как встречаю новые лица. Здесь сидят уважаемые граждане, приглашенные повесткой. Не то что я: осужден, бежал, пойман, затем вдруг отпущен из тюрьмы домой - и вот сейчас опять в наручниках, под конвоем двух вооруженных полицейских, а впереди - новое следствие и тюрьма!
В середине коридора дневной свет смешивается с электрическим. На двери табличка: «Уголовный розыск». Первый конвоир распахивает дверь, второй вводит меня в комнату. Вдоль стен беспорядочно стоят стулья. Я получаю возможность сесть, ждать, раздумывать и проклинать свою дурь. Возле дверей усаживаются конвоиры.
Тошно. Хочется завыть, сломать решетку на окне и помчаться к Уле. Как она плакала, когда меня забрали…
С ума можно сойти. Сколько еще ждать, пока со мной наконец заговорят и снимут наручники?
Минут через десять чей-то голос прерывает мои раздумья:
– Вайнхольд, на допрос!
Оба моих стража встают, поправляют поясные ремни, одергивают мундиры и выводят меня опять в полутемный коридор. Идущий впереди открывает вторую дверь слева. Я останавливаюсь на пороге, оглядываю комнату. У окна за столом сидит старший лейтенант Вюнше, худощавый седой человек с усталым лицом. Однако глаза его за толстыми стеклами очков смотрят, как всегда, внимательно. Он указывает мне на стул по другую сторону стола. Я подхожу к стулу, но не сажусь, а протягиваю над столом скованные руки.
– К чему эта комедия?
Оба конвоира настораживаются, услышав мой громкий голос. Вюнше делает успокаивающий жест в их сторону, не сводя с меня изучающего взгляда. Его хладнокровие раздражает меня.
– Я протестую!
– кричу я.
– Что ж, Вайнхольд, сами виноваты, - отвечает он, покачав головой.
– Мы теперь опытные. Еще одного шанса вам не дадим.
Он приказывает снять с меня наручники. Исполнив приказ, конвоиры расстегивают пистолетные кобуры, причем не украдкой, а демонстративно, так, чтобы я видел.
Я сажусь.
– Все, Вайнхольд, конец, - тихо говорит Вюнше, глядя на меня чуть ли не с грустью.
– Один раз вы нас обманули, даже, пожалуй, два. Но после того, что произошло вчера, вам уже не выкрутиться.
Я сжимаю кулаки. Меня бьет дрожь, и вот я уже у стола. Вюнше взглядом усаживает меня обратно, опередив подскочивших конвоиров.
– У меня есть доказательства, что я невиновен!
– Ошибаетесь. Есть доказательства вашей виновности, за что вас справедливо приговорили к пятнадцати годам. А теперь еще новое преступление: кража со взломом и покушение на убийство. Этого хватит на пожизненное как минимум. Если же следствие подтвердит, что вы умышленно покушались на жизнь… - Он выпячивает подбородок и уничтожающе смотрит на меня.
– Улики налицо и свидетельские показания…
– Ложь! Плевал я на ваших свидетелей!
– Вы спросили, когда вошли, к чему вся эта комедия. Так вот, я задаю тот же вопрос вам. Теперь уж доказательств хватит наверняка. Итак: будете давать показания?
От ярости у меня кровь приливает к голове.
– Нет!
– кричу я.
– Больше я вообще ничего не скажу!
– А может, подумаете?
– Мне не о чем думать.
– Что ж, подождем.
Вюнше некоторое время разглядывает меня. Я уже почти сожалею, что отказался говорить, зря отказался. Подумать только, что я в полдень собирался встретиться с Улой!
– Можно вас попросить? Я хотел бы черкнуть несколько строк Уле Мадер.
Вюнше задумчиво разглядывает меня своими голубыми глазами.
– Пожалуйста, - решает он наконец.
– Кстати, можете сообщить ей, что вы испугались давать показания… Унести!
«Браслеты» царапнули по коже и с треском защелкнулись, плотно охватив запястья. «Испугался давать показания», - думаю я с горечью. Почему он сегодня такой? Мог бы полюбезнее обойтись. Я же собирался признаться ему, что я напрасно взялся распутывать дело сам - только еще больше запутался, и что есть лишь один выход…
Я повернулся было, чтобы исправить свою ошибку, но конвоиры вытолкали меня за дверь.
Снова полумрак. Коридор. Автомашина. Потом другой коридор, опять вереница дверей и решетки на окнах. Следственная тюрьма, в которой я сидел полгода назад. Камера. Никого. Гулко пульсирует кровь, отбивая секунды, минуты, часы.
В полдень загромыхали двери. Мелькают силуэты надзирателя, кальфактора - я их не замечаю. Эмалированная миска с какой-то похлебкой - я к ней не притрагиваюсь. Вскоре еще раз появляется надзиратель, низенький, пожилой, в желтых роговых очках, - первый человек, которого я, вернувшись сюда, реально воспринимаю. Он кладет на откидной столик у стены несколько листов бумаги и карандаш.
– Еда - это жизнь, - поучительно изрекает он и показывает на миску.
Я отрицательно мотаю головой. Он уходит.
Что же написать Уле? Что я в тупике и все теперь гораздо хуже, чем тогда, после приговора? Да, придется написать. Может, мне следовало действовать иначе и я зря понадеялся только на себя, вообразив, что я умнее уголовного розыска, прокуратуры и суда… Итак, придется признаться, что я вел себя неправильно. Ведь бумаги-то нечего стыдиться. Вюнше, конечно, прочитает письмо, вникнет в написанное - перебить-то он меня не сможет. Вечером попрошу еще бумаги. Скажу надзирателю, что хочу вроде как исповедаться, вряд ли откажет… Начну, пожалуй, с приговора, с того, как он ошеломил меня, - ведь после долгого предварительного заключения я не сомневался, что выйду из суда оправданным. А вместо этого - пятнадцать лет тюрьмы! Но сейчас, как разъяснил старший лейтенант Вюнше, дело может кончиться еще хуже.
Стоит ли тогда вообще писать? Что от этого изменится? Я растерялся. Но тут, как нарочно, в памяти возникают слова, складываются фразы, и я записываю все пережитое так, будто это случилось с кем-то другим.
«Конец, - подумал я, выслушав приговор.
– Неужели я еще жив? Странно». Я перестал что-либо воспринимать. Наверно, мне следовало ненавидеть этого человека в черном, но он мне стал как-то вдруг безразличен. Его слова не доходили до моего сознания. Я то слушал, то не слушал, я не старался вникнуть в слова судьи, а смотрел не отрываясь в четырехугольник окна за его спиной, который как назло был заполнен голубым небом. Для всех жизнь будет продолжаться: для судьи, заседателей, прокурора и людей, сидящих здесь в переполненном зале, - только не для меня. А может, пятнадцать лет тюрьмы - все-таки пятнадцать лет жизни? Нет, для меня этот приговор хуже смерти! Ведь мне пошел лишь двадцать четвертый год. Жизнь только начиналась, и едва я успел понять, что это такое, как она кончилась.