Ночь длинных ножей. Борьба за власть партийных элит Третьего рейха. 1932–1934
Шрифт:
Гитлер возвращается на середину комнаты, и Гизевиус, продолжающий наблюдать за ним, замечает: «В эту минуту я понял, какой напряженный день он пережил, и теперь пытается избавиться от воспоминаний о нем, прячась за позой, которая стала самым эффективным его оружием». В центре комнаты, окруженный элегантными женщинами, которые смеются малейшей его шутке, Гитлер разве что не танцует от возбуждения. Видно, что он наслаждается вниманием, которое оказывают ему все присутствующие, и, в своей белой рубашке и форменном кителе с Железным крестом и нарукавной повязкой со свастикой, совсем не похож на того человека, который вчера в четыре часа утра еле тащился по летному полю мюнхенского аэропорта Обервизенфельд.
То, что пришлось пережить Рему, хуже всякого кошмара. Он по-прежнему неподвижно сидит в своей камере. Через десять минут эсэсовцы Липперт и Эйке открывают дверь. «Готовься к смерти, Рем!» – кричит Эйке. Липперт, руки
В Берлине, под ликующие крики толпы, Гитлер в третий раз появляется в окне Канцелярии, а когда он отходит, офицер СС протягивает ему записку, в которой сообщается о смерти Рема. Гитлер быстро поворачивается к гостям, а через несколько минут уходит к себе. Гиммлер и его СС победили. Все эти Геринги, Гейдрихи, Геббельсы, Борманы и Бухи – все эти заговорщики – могут теперь, не опасаясь беспорядков на улице и грубых выходок штурмовиков, управлять Германией. Штурмовики лишились своего руководителя, Рема, который лежит сейчас в луже крови. Гитлер во второй раз выбрал порядок и порвал со своим старым товарищем. Людей, которые не боятся говорить Гитлеру правду в лицо, как это делает Фрик, почти не осталось. «Мой фюрер, – сказал Фрик, – если вы не поступите с Гиммлером и его СС так же круто, как с Ремом, то вы просто смените дьявола на Вельзевула».
Но СС со временем станут гораздо более серьезной проблемой, чем СА. А сегодня, 1 июля, речь пока еще идет только о ликвидации Рема и его сторонников. По радио объявляют, что группенфюрер фон Оберниц, руководитель СА Франконии, приказал: 1) убрать имя Рема со всего наградного оружия, 2) снять все портреты Рема, 3) переименовать Дом Эрнста Рема в Дом административной службы СА Франконии.
В партийных типографиях уже принято решение – все фотографии Рема, все, что напоминает о нем, должно быть уничтожено. Что касается простых штурмовиков, то им снова говорят, что они находятся в отпуске. «Этот отпуск, – говорится в коммюнике, – предоставленный всем штурмовикам, не отменяется, и по приказу руководителя штаба СА Лутце все члены СА могут отдохнуть и провести время со своими семьями». Смерть Рема фактически означает конец штурмовых отрядов как самостоятельной силы. Она также послужила сигналом для уничтожения тех членов СА, которым до этого была сохранена жизнь и которых теперь отыскивают в камерах Лихтерфельде и Колумбус-Хаус.
С примкнутыми штыками эсэсовцы отводят осужденных к стенке. Звучит краткая команда: «По приказу фюрера, целься, пли!» Иногда арестованных, которые содержались в Колумбус-Хаус, привозят на машине в Лихтерфельде и расстреливают здесь, во дворе училища. Так должны были поступить и с группенфюрером СА Карлом Шрейтером.
Но когда пришло время отправлять его в Лихтерфельде, машины еще не было. Когда же Шрейтера наконец затолкнули в машину, к Колумбус-Хаус на полной скорости неожиданно подлетает широкий черный «мерседес» и резко останавливается. Время приближается к четырем часам утра 2 июля 1934 года. Штандартенфюрер, выпрыгнувший из машины, объявляет, что фюрер велел прекратить расстрелы. Быть может, он решил, что ста человек казненных (а может быть, и тысячи с небольшим) – вполне достаточно. Теперь он может изображать из себя умеренного, справедливого и великодушного человека. Впрочем, Гитлер вполне мог опасаться реакции со стороны старого маршала Гинденбурга.
Президента, на всякий случай, полностью изолировали в его обширном поместье в Нейдеке. Везде стоят эсэсовцы: одни прячутся в парке среди деревьев, другие проверяют тех, кто приходит к президенту. Более того, камергер, граф Шуленбург, следит, чтобы изоляция президента никем не нарушалась. Когда друг Гинденбурга, граф фон Ольденбург-Янушау, живущий по соседству, по просьбе Папена захотел встретиться с президентом, чтобы сообщить ему о том, что происходит в стране, ему отказали в приеме – Гинденбург болен и никого не принимает. Но Гитлер осторожен. Теперь, когда СА разгромлены, а их руководители казнены, да к тому же ликвидировано много старых врагов, зачем продолжать расстрелы? В Берлине в ночь с 1 июля на 2-е появилось несколько листовок СА, но их призыв «Товарищи штурмовики, не позволяйте разоружать себя, прячьте оружие, не позволяйте себе стать палачами рабочего класса» никого не трогает. Граждане ведут себя спокойно и верноподданно. Элита страны, армия, партия – все аплодируют фюреру, а простой народ либо одобряет его действия, либо молчит. Ну а раз главные мятежники казнены, можно теперь проявить милосердие.
Сорок восемь часов назад Рем, Шпрети и Хайнес со своим молодым штурмовиком спали в маленьких комнатках пансионата «Ханзельбауэр». Шлейхер, Бредов, Шмидт и Кар тоже спали или спокойно работали у себя дома, как и многие другие, подобные им люди, виновные и невиновные. В течение этих сорока восьми часов, во время «ночи длинных ножей» лета 1934 года, они были убиты безо всякого суда и следствия.
ЭПИЛОГ
В понедельник 2 июля 1934 года, ближе к восьми часам утра, к дому одного из представителей среднего класса в пригороде Мюнхена подъехал мотоциклист из министерства внутренних дел Баварии. Он передал хозяйке дома конверт, в котором лежало длинное послание из центрального офиса гестапо в Берлине. Человек, пославший его, – сотрудник СД, – принимал участие в операции, арестовывал и расстреливал людей во время «ночи длинных ножей». Его жена громко читает детям послание отца: «Моя дорогая, нам пришлось много потрудиться, чтобы подавить мятеж Рема. Мы работали до трех-четырех часов утра, а после этого каждые десять минут звонил телефон. Мы так устали, что просто валимся с ног, но все-таки сумели избавить страну от кошмара. Обнимаю тебя. Твой папа».
Несомненно, когда его семья получила эту телеграмму, этот человек уже крепко спал. Все его домашние вздохнули с облегчением, узнав, что он жив и до конца выполнил свой долг. Он тоже вздохнул с облегчением, когда их наконец отпустили спать. Нацистов угрызения совести не мучают.
В понедельник утром все, кто участвовал в «ночи длинных ножей», валились с ног от усталости. Теперь надо начинать жизнь сначала, как будто ничего не произошло. Тем не менее все понимают, что в стране произошли очень важные перемены. Жены погибших обивают пороги министерств, прося сообщить им о судьбе мужей, умоляя выдать их тела, чтобы достойно похоронить. Но вдов отовсюду бесцеремонно прогоняют, поскольку в официальных документах никаких погибших нет, за исключением десятка имен, которые попали в газеты. Погибшие существуют только в воображении иностранных журналистов да эмигрантских организаций, бомбардирующих немецкий народ посланиями, которые тот не может и не хочет читать. Социал-демократы, эмигрировавшие из страны, выпустили, например, вот такой манифест: «Банда уголовников, захватившая власть в Германии, вымазалась в грязи и крови. Гитлер обвиняет своих ближайших соратников, людей, которые привели его к власти, в самых гнусных преступлениях против морали... Но ведь он сам требовал, чтобы они терроризировали народ и совершали убийства... До этого он терпел и одобрял их зверства, называя своими товарищами... А сегодня он позволил убить их, но не потому, что они были преступниками, а чтобы спасти себя... Тысячи убийц пронеслись над Германией, словно стая саранчи...»
Но граждане рейха не имели возможности прочитать этот манифест. Утром в понедельник 2 июля они, как обычно, отправились на работу. Станции метро на Вильгельмштрассе и Унтер-ден-Линден, как всегда, выбрасывают из своих чрев толпы чиновников, по звуку сирен дневная смена заполняет цеха заводов Круппа. Жизнь течет по обычной колее, как будто в стране ничего не произошло.
В берлинской подземке, в Мюнхене, во Франкфурте немцы читают в газетах только официальные бюллетени, в которых говорится, что «изменник Рем, отказавшись признать пагубный характер своих поступков, был казнен». «Крейц цайтунг» пишет: «Мы все теперь в неоплатном долгу перед фюрером». Все газеты, за исключением некоторых изданий, которые широкая публика не читает, горячо одобряют репрессии. Но даже франкфуртская «Газетта», весьма сдержанно отнесшаяся к событиям, отмечает: «Все немцы должны сделать вывод, что беспрецедентная жестокость наказания соответствует беспрецедентной тяжести преступлений».
Жизнь продолжается, словно ничего не случилось, – преступники не должны оставлять за собой следов. В понедельник утром Гизевиус, совершенно измотанный бессонной ночью, приступает к своей работе. Ему приносят служебную записку, доставленную в министерство по ошибке. Он читает: «Министр-президент Пруссии и глава тайной полиции взяли на себя руководство всей полицией страны. По высочайшему приказу все документы, относящиеся к операции последних двух дней, должны быть немедленно сожжены. Об исполнении приказа доложить».
– А радиограммы тоже сжигать? – спрашивает посыльный, офицер полиции. И он протягивает Гизевиусу пачку маленьких белых листочков, на которых записаны запросы и сообщения, поступившие со всех концов Германии. На этих листочках зафиксировано почасовое развитие операции.
– Конечно. Их нужно сжечь как можно быстрее, – отвечает Гизевиус.
«Я довольно грубо выхватил эту пачку у него из рук, – пишет Гизевиус, – и, как только он повернулся, чтобы уйти, запер их в свой сейф».
Так часть документов была сохранена для истории. Но простые немцы ничего об этом не знают – или просто не желают знать. Они делают вид, что не замечают, что Чиршский, например, вернулся домой с обритой головой, а жена Бозе, мать двоих малолетних детей, падает в обморок, когда ей привозят урну с прахом мужа, – она и не знала, что он погиб. По телу человека можно определить, какой смертью он умер, пепел же абсолютно безгласен. Если родственники погибшего настаивают, если они знают, к кому надо обратиться, то кое-кто из них получает эти маленькие серые урны. Вдове оберфюрера Хоффмана прислали урну за номером 262, а вдове Грегора Штрассера – за номером 16.