Ночь и день
Шрифт:
«И зачем только я думал о Кэтрин, когда был рядом с Мэри? Я полюбил бы Мэри, если б не эти мои идиотские мечтания. Наверняка она меня любила, но своим легкомыслием я заставил ее страдать и оборвал последнюю нить надежды – теперь она ни за что не решится выйти за меня. Я сам разрушил свою жизнь, теперь она пуста».
Звук их шагов по высохшей дороге вторил его мыслям: пуста, пуста, пуста. Мэри решила, что, раз он молчит, значит, ему полегчало: его огорчили, как она думала, встреча и расставание с Кэтрин, которая осталась с Уильямом Родни. Она не могла осуждать его за чувства к Кэтрин, но то, что он осмелился сделать ей предложение, тогда как на самом деле любил другую, – это было жесточайшим предательством. Их старая дружба, основанная на взаимном уважении, была разрушена. Собственное прошлое казалось ей одной большой глупостью, сама она была слабой и легковерной, Ральф же только притворялся честным человеком. Прошлое – так много в нем было связано с Ральфом, что обернулось ложью и фальшью, – оказалось на поверку совсем не таким, каким она его себе представляла. Она попыталась вспомнить фразу, которая нынче днем помогла ей прийти в себя, пока Ральф расплачивался с официантом; но она отчетливо видела его лицо в тот момент – и не могла вспомнить слова. Что-то насчет истины, и что она дает нам надежду…
– Если вы не хотите выходить за меня замуж, – Ральф заговорил вновь, но уже не так уверенно, скорее даже робко, – это ведь не значит, что мы не можем видеться, верно? Или вы предпочли бы в будущем избегать встреч?
– Избегать? Не знаю… Мне нужно подумать.
– Только скажите мне, Мэри, – продолжил он, – не сделал ли я что-нибудь, что изменило ваше мнение обо мне?
Задумчивый и печальный тон его голоса чуть не заставил ее довериться ему, как прежде, – рассказать, что любит его и почему все стало так невозможно. То, что она все еще сердится на него, – это ничего, она смогла бы перебороть обиду, однако уверенность в том, что он не любит ее, которую только укрепила та деловитость, с которой он сделал ей предложение, мешала всякой искренности. И что бы он сейчас ни сказал, ей нечего ему ответить – нет сил, – и это так мучительно, что лучше бы он оставил ее в покое. Конечно, более покладистая женщина на ее месте воспользовалась бы этой возможностью объясниться, не думая о последствиях; но для девушки с таким твердым и непреклонным характером, как у Мэри, сама эта мысль была равнозначна падению; даже в момент наивысшего накала чувств она не могла забыть о том, что считала единственно правильным. Ее молчание не давало покоя Ральфу. Он напрягал память, пытаясь вспомнить слова или поступки, которые могли разочаровать ее в нем. Примеры не заставили себя ждать, и наихудшим было последнее доказательство его низости: то, что он просил ее руки так самоуверенно и хладнокровно.
– Можете не отвечать, – мрачно проговорил он. – Я знаю, причин много. Но, Мэри, неужели это разрушит нашу дружбу? Позвольте мне сохранить хотя бы ее.
«Увы, – подумала она, и боль вдруг нахлынула на нее, грозя уничтожить остатки самоуважения, – вот к чему мы пришли, а ведь я могла отдать ему все, все!»
– Да, мы можем остаться друзьями, – сказала она так твердо, как только смогла.
– Я хочу, чтобы мы остались друзьями. Пожалуйста, позвольте мне видеть вас, когда сочтете возможным, – добавил он. – Чем чаще, тем лучше. Мне понадобится ваша помощь.
Она пообещала, и они продолжили спокойную беседу о вещах, которые не имели никакого отношения к их чувствам, – тягостную, принужденную беседу, которая была бесконечно горька им обоим.
Еще один раз они вернулись к тому, что произошло между ними, – вечером, когда Элизабет удалилась на свою половину, а братья, проведя целый день на охоте, легли пораньше и спали как убитые.
Мэри придвинула стул ближе к огню, поскольку поленья почти прогорели, а в этот ночной час не хотелось идти за новыми. Ральф взял книгу, но она заметила, что его взгляд, вместо того чтобы скользить по строчкам, устремлялся в одну точку – мрачный и почти ощутимо тяжелый, он словно пригвождал к земле все ее мысли. Она не переменила своего решения отказать ему, поскольку размышления лишь укрепили ее горькую уверенность в том, что это было бы ее, но не его желание. Но ему незачем страдать, если причина страданий – ее излишняя сдержанность. Поэтому она заговорила, хотя это было для нее нелегко.
– Вы спрашивали меня, не изменила ли я мнение о вас, Ральф, – сказала она. – Дело вот в чем: когда вы предложили мне выйти за вас замуж, это было неискренне. Из-за этого я и рассердилась тогда. До этого вы всегда говорили правду.
Книга, которую Ральф читал, соскользнула на колени и упала на пол. Подперев голову ладонью, он неотрывно смотрел на огонь. Он пытался вспомнить, в каких именно выражениях он сделал Мэри предложение.
– Я никогда не говорил, что люблю вас, – проговорил он наконец.
Мэри вздрогнула; однако она была благодарна ему за откровенность, ведь, в конце концов, это тоже было правдой, в которой она поклялась жить.
– А для меня брак без любви немыслим, – ответила она.
– Что ж, Мэри, я не буду настаивать, – сказал он. – Я вижу, что вы не хотите стать моей женой. Но любовь – не слишком ли много мы о ней говорим, и все пустое? Что это слово значит? Вы мне не безразличны, и уверен, девять из десяти мужчин меньше дорожат женщинами, в которых они якобы влюблены. Это просто сказка, один человек придумывает ее про другого, хотя сам понимает, что это неправда. Разумеется, все это понимают; иначе им не пришлось бы затрачивать столько усилий, чтобы, не дай Бог, не разрушить свою иллюзию. Не видеть предмет обожания слишком часто, не оставаться с ним наедине слишком долго… Это прекрасные фантазии, но если задуматься о рисках, которые поджидают людей в любом браке, то риск женитьбы на том, кого любишь, кажется мне слишком большим.
– Я не верю ни единому вашему слову – а главное, вы сами себе не верите, – гневно ответила Мэри. – В любом случае наши взгляды на брак различны, и я только хотела, чтобы вы это поняли.
Она привстала, словно собираясь уходить. Желая задержать ее, Ральф вскочил и принялся расхаживать по кухне, где, кроме них двоих, никого не было, и каждый раз, доходя до двери, с трудом преодолевал искушение распахнуть ее и выбежать в сад. Моралист не преминул бы заметить, что, верно, в этот момент его мучила совесть из-за того, что он причинил Мэри столько страданий. На самом же деле, напротив, Ральф разозлился; то была смешная и бессильная злость человека, который обнаружил, что запутался окончательно и бесповоротно. Нелогичность человеческой жизни загнала его в ловушку. И хотя препятствия на пути к его мечте казались ему наносными, тем не менее он не видел способа их обойти. Его раздражало все, что говорила Мэри, и даже самый звук ее голоса, потому что она ничем не могла ему помочь. Она была частью той безумно хаотичной массы, которая лишь осложняет рассудочную жизнь. О, с каким наслаждением он хлопнул бы сейчас дверью или сломал ножки стула, как будто они и были теми нелепыми препятствиями, которые ему так досаждали.
– Я не уверен, может ли вообще одно человеческое существо понять другое, – сказал он, прекратив расхаживать по кухне. Он остановился перед Мэри и продолжил: – Раз мы все такие лжецы, едва ли это возможно. Но почему бы не попытаться? Не желаете выходить за меня – не надо; но вы твердите о любви, запрещаете нам видеться – не слишком ли сентиментально? Вы думаете, я ужасно себя веду, – сказал он, не дождавшись ее ответа. – Разумеется, я веду себя отвратительно, но нельзя судить людей по поступкам. Нельзя прожить жизнь, измеряя хорошее и дурное карманной линейкой. Вот что вы всегда делаете, Мэри, и сейчас тоже.
Она представила себя в конторе суфражисток, где она вершит суд, что хорошо, а что плохо, – и ей показалось, что в этом обвинении есть доля истины, хотя в целом он ее не переубедил.
– Я не сержусь на вас, – сказала она очень спокойно и взвешенно. – Я буду видеться с вами, как и обещала.
Она действительно именно это уже обещала ему, и он едва ли мог объяснить, чего же еще хочет – какой-то близости, какой-то помощи в борьбе с призраком Кэтрин, возможно, чего-то, чего, как он понимал, у него нет права просить; и наконец, опустившись в кресло и вновь посмотрев на гаснувший огонь, он понял, что побежден: не Мэри, но самой жизнью. Он чувствовал, что отброшен вновь в самое начало, где всего еще предстоит добиться; но в ранней юности по неведению питаешь надежду. Он уже не был уверен, что победит.
Глава XX
К счастью для Мэри Датчет, вернувшись в контору, она узнала, что из-за неких малопонятных маневров в парламенте на голосовании вновь обошли вопрос участия женщин в выборах. Миссис Сил пребывала в состоянии, близком к помешательству. Двуличность министров, вероломство мужчин, оскорбление женского сообщества, шаг назад для всей цивилизации, попрание дела ее жизни, которому она, как истинная дочь своего отца, посвятила всю себя без остатка, – обо всем этом говорилось постоянно, и контора была завалена газетными вырезками, испещренными жирными синими знаками ее недовольства. Оказалось, миссис Сил неверно оценивала человеческую природу.