Ночь и день
Шрифт:
– Простая элементарная справедливость, – сказала она, махнув рукой в сторону окна и указывая на пешеходов и омнибусы, движущиеся по дальней стороне Расселл-сквер, – сейчас так же далека от них, как и всегда. Так что теперь, Мэри, мы смело можем назвать себя первопроходцами в диких прериях. Мы можем лишь терпеливо указывать им, где правда. И дело не в «них», – продолжала она, черпая уверенность в созерцании толпы, – а в их лидерах. Это джентльмены, заседающие в парламенте и отбирающие у народа по четыре сотни в год. Если бы мы могли показать людям, что мы делаем, очень скоро справедливость бы восторжествовала. Я всегда верила в людей, и сейчас верю. Но… – Она покачала головой и заявила, что готова дать людям второй шанс; но если они им не воспользуются, то за последствия она не отвечает.
Отношение мистера Клактона было более философским и подтверждалось статистикой. Он вошел в комнату сразу после бурной речи миссис Сил и доказал на исторических примерах, что подобные повороты были характерны для любой политической кампании, на любом уровне. Так или иначе, катастрофа только укрепила его дух. Враг, сказал он, перешел в наступление, и теперь задача Общества – перехитрить противников. Он поведал Мэри, что, зная их коварство, уже принял некие ответные меры и направил свой разум в русло задачи, которая, насколько она могла судить, зависела единственно от него. Задача эта состояла, как объяснил он ей, пригласив в свой кабинет для личной беседы, в систематическом пересмотре картотеки в поисках материалов для совершенно новых лимонно-желтых листовок, в которых факты будут вновь выстроены в некоей поразительной последовательности, а также в том, чтобы повесить для наглядности крупномасштабную карту Англии, утыканную булавочками с разноцветными флажками-кисточками, в зависимости от их географического расположения. По новой системе каждому району полагались собственный цветной флажок, своя бутылочка чернил, отдельная папка с бумагами и полка в шкафу для отзывов; так что под буквой М или С, в случае необходимости, можно будет найти все данные об организациях суфражисток данного графства. Разумеется, для этого нужно будет проделать огромную работу.
– Мы должны постараться лучше узнать друг друга с помощью телефонии, мисс Датчет, – сказал он и, упиваясь мысленной картиной, продолжил: – Мы будем все обсуждать с помощью гигантской системы проводов, соединяющей нас с каждым уголком страны. Нам следует держать руку на пульсе общества; мы хотим знать, о чем думают люди по всей Англии; мы хотим объяснить им, о чем следует думать.
Разумеется, эта система пока существовала только в виде наброска – ее приблизительное описание было сделано на коленке за время рождественских каникул.
– …В то время как вы должны были отдыхать, мистер Клактон, – почтительно напомнила Мэри, однако голос ее звучал равнодушно и устало.
– Мы научились работать без выходных, мисс Датчет, – сказал мистер Клактон, его глаза блестели от удовольствия.
Он непременно хотел знать ее мнение о лимонно-желтых листовках. Согласно плану, их следовало распространить немедленно и в огромных количествах, чтобы генерировать и стимулировать, генерировать и стимулировать, повторил он, правильные настроения в стране до того, как начнутся парламентские слушания.
– Мы должны застать противника врасплох, – заявил он. – Враг не дремлет. Вы читали обращение Бингема к избирателям? Вот пример того, с чем нам предстоит столкнуться, мисс Датчет.
Он вручил ей огромную папку газетных вырезок и, попросив высказать свои пожелания относительно лимонно-желтых листовок еще до обеда, поспешил вернуться к собственным бумажкам и бутылочкам чернил.
Мэри закрыла дверь, положила документы на стол и села, подперев голову руками. В голове ни единой мысли. Она прислушалась – как будто надеялась, что это поможет ей настроиться на рабочий лад. Из соседнего кабинета доносился быстрый и неровный стук клавиш печатной машинки миссис Сил; можно было не сомневаться, что она уже трудится на благо английского народа, то есть, как сформулировал мистер Клактон, «генерирует и стимулирует» – так он выразился. Боролась с врагом, который конечно же не дремлет. Слова мистера Клактона никак не шли у Мэри из головы. Она отпихнула бумаги на дальний край стола. Все было без толку: с ее головой что-то случилось, словно изменился фокус и близкие вещи стали точно в тумане. Она вспомнила, что такое уже произошло с ней однажды, после того как она встретила Ральфа в парке на Линкольнз-Инн-Филдс. Тогда на заседании комитета она долго грезила о воробьях и цветах, пока, уже под конец заседания, к ней не вернулось привычное мироощущение. Но вернулось только потому, подумала она с насмешкой над собственной слабостью, что собиралась направить его на борьбу против Ральфа. И, честно говоря, не было никакого «мироощущения». Как ни старалась, она не могла представить мир разделенным на две части – хороших людей и плохих, и не было у нее такой уж уверенности в правоте собственных взглядов – во всяком случае, не настолько, чтобы склонять на свою сторону все население Британских островов. Она посмотрела на лимонно-желтые листовки и чуть ли не с завистью подумала о том, какая нужна слепая вера, чтобы находить утешение в изготовлении таких бумажек; что же касается ее, она вполне могла бы провести остаток дней в полном молчании, имей она хоть толику личного счастья. Мэри читала отчет мистера Клактона со странным двойственным чувством: с одной стороны, она ясно видела его вялое и напыщенное многословие, с другой – понимала, что вера, возможно даже в иллюзию, но в любом случае вера во что-то, была тем самым даром, которому можно было лишь позавидовать. И конечно же это была иллюзия. Она с любопытством оглядела окружающую ее конторскую мебель, разное оборудование – предмет ее гордости – и очень удивилась, обнаружив вдруг, что копировальные машины, картотека, папки с документами вдруг словно окутались дымкой, придававшей им некую цельность и значительность независимо от их назначения. Ее поразила уродливая громоздкость этой мебели. Так сидела она в грусти и апатии, как вдруг машинка в соседней комнате смолкла. Мэри тотчас подобралась, положила руки на запечатанные конверты и постаралась придать своему лицу выражение, которое не позволило бы миссис Сил догадаться, о чем она думает. Но внутренний голос подсказывал ей, что, если она хочет сохранить лицо, лучше сделать так, чтобы миссис Сил ее лица вовсе не видела.
Прикрыв глаза ладонью, Мэри смотрела, как миссис Сил выдвигает один ящик за другим в поисках какого-то конверта или листовки. Ей очень хотелось убрать руку от лица и воскликнуть: «Сядьте, Салли, сядьте и расскажите мне, как вам это удается – как вы умудряетесь так суетиться в полной уверенности, что ваши дела настолько важны, а мне они кажутся бесполезными, словно жужжание осенних мух?» Впрочем, она ничего такого вслух не сказала и принялась машинально перебирать бумаги, так что справилась со своей утренней порцией дел почти как обычно. В час дня она с удивлением обнаружила, что весьма успешно завершила все утренние задания. Надев шляпку, Мэри решила перекусить в кафе на Стрэнде, чтобы пробудить к жизни и вторую половину себя – свое тело. С исправно работающими умом и телом можно и дальше шагать в ногу с толпой и не думать о том, что все это пустое и что этому отлаженному механизму не хватает самого главного, чего-то, что она видела раньше, а теперь не видит.
Она разбирала свой случай, пока шла по Черинг-Кросс-роуд. И задала себе несколько вопросов. Например, что, если ее задавит насмерть проезжающий мимо омнибус? Нет, этого ей совсем не хотелось. Или пристанет вон тот хмурый мужчина, отирающийся у входа на станцию подземки? Нет, она не чувствовала ни страха, ни возбуждения. Пугает ли ее страдание в любой форме? Нет. Страдание не привлекало и не отталкивало. А как же то – главное? В глазах каждого прохожего она замечала некий огонек, словно от всего, с чем они сталкивались во внешнем мире, в сознании зарождалась живительная искра, побуждавшая их к действию. Девушки, разглядывающие витрины модисток, – у них был этот огонек в глазах; пожилые мужчины, роющиеся в книгах букинистической лавки и терпеливо выжидающие, пока назовут цену – минимальную цену, – и у них он тоже был. Но ее совершенно не волновали ни наряды, ни деньги. Книги были ей не нужны, потому что слишком уж были связаны с Ральфом. Она решительно шла сквозь толпу, настолько чуждая ей, что прохожие невольно чувствовали это и расступались перед ней.
Какие странные мысли рождаются, когда идешь в толпе без всякой цели, смутно улавливая доносящиеся откуда-то обрывки мелодий, и в голове возникают самые разные образы, картины, выводы. От четкого осознания себя как личности Мэри перешла к миропорядку в целом, к которому она, как человек разумный, имела отношение. Это возникло точно смутное видение: оно замаячило на границе сознания, затем растаяло бесследно. Ах, если б у нее были карандаш и бумага, тогда бы она могла записать эту мысль, что так естественно, будто сама собой, появилась, пока она шла по Черинг-Кросс-роуд. Но если она заговорит с кем-то, то потеряет нить рассуждения. То, что открылось ей, показывало ее жизненный путь с нынешнего момента и до самой смерти, причем настолько убедительно, что лучшего и желать нельзя. Всего-то и нужно было побродить в толпе, среди шума и музыки – странно, но это помогало ей сосредоточиться, – чтобы воспарить над мирской суетой и понять это раз и навсегда. Ее личные страдания уже позади. И все то время, пока в ее голове с молниеносной быстротой сменялись, тесня друг друга, все новые образы, пока она с неимоверным трудом восходила то к одной вершине мысли, то к другой, пока пыталась сформулировать новое понимание жизни, ее губы отчетливо продолжали шептать только два слова: «Не – счастье, не – счастье». Мэри села на скамью перед статуей одного из лондонских героев на набережной и повторила вслух эти слова. Они были для нее как редкий цветок или осколок камня, принесенный скалолазом в доказательство того, что он хоть краткий миг, но стоял на заоблачной горной вершине. Вот и она побывала там и видела мир, распростершийся перед ней до самого горизонта. Теперь, с учетом новых знаний, ей следовало спуститься в мир и найти себе там новое место. Ее уделом будет одна из тех уязвимых и незавидных позиций, которых, естественно, избегают счастливые люди. И она стала мысленно перебирать детали нового плана, даже с каким-то мрачным удовлетворением.
«Теперь, – сказала она себе, вставая, – я подумаю о Ральфе».
Какую роль отвести ему в ее новой жизни? Поначалу, воодушевившись, она полагала, что легко с этим справится. Но вскоре с ужасом обнаружила, что чувства вырвались из узды сразу после того, как она позволила себе подумать о нем. Она то пыталась поставить себя на место Ральфа и представить ход его мыслей; затем вдруг ополчалась против него и упрекала в жестокости и бездушии.
– Но я не хочу, не хочу ни на кого держать зла, – сказала она вслух; выбрала минуту, чтобы осторожно перейти улицу, и десять минут спустя уже обедала на Стрэнде, слишком яростно нарезая мясо на мелкие кусочки, но не давая соседям по столу другого повода заподозрить ее в эксцентричности.
Ее внутренний монолог распался на отдельные фразы, внезапно всплывающие из бурного потока мыслей, – особенно когда ей нужно было заставить себя что-либо сделать: двигаться, считать деньги или смотреть, куда свернуть на перекрестке. «Знать правду – принимать без горечи» – единственное, что можно было понять из ее сбивчивого монолога, произнесенного перед статуей Френсиса, герцога Бедфорда [64] , – разве что имя Ральфа мелькало порой в самом неожиданном контексте, как будто, в очередной раз повторив его, она спохватывалась и спешила добавить к нему любую нелепицу, дабы лишить это упоминание всякого смысла.