Ночь контрабандой (сборник)
Шрифт:
Павлов метнул на него свирепый взгляд и стиснул ручку так, что побелели костяшки пальцев.
Перо рванулось, как бегун на стометровке. Не глядя, он сунул в автомат листок с ответом, фыркнул, увидев желтый сигнал, и с бешенством, его самого поразившим, накинулся на злополучный третий вопрос, чувствуя, как в висках болезненно стучит кровь.
На одном дыхании, словно осуждая себя за малодушие, он переделал расчет и с такой поспешностью сунул его машине, словно хотел избавиться от позора.
Собственно, так оно и было.
Сигнал не успел зажечься, так как время уже на долю секунды перевалило за полдень. Вся огромная
Неуклюже, пытаясь не обращать на себя внимания, Павлов двинулся к выходу. Он старался ничего не видеть и не слышать, — ни радостных возгласов, ни перешептываний, ни поцелуев, которыми обменивались девушки по мере того, как темное пространство табло заполняли все новые и новые фамилии. Его это больше не касалось. Даже если он и справился с третьим заданием, автомат, судя по всему, не успел учесть нового решения, а расклад предыдущих не сулил особых надежд: неотвеченный вопрос мог быть возмещен двумя «зелеными», а у него их не было.
Он прошелся по коридору, постоял у окна, мысленно поговорил сам с собой и вернулся в аудиторию, лишь когда она совсем опустела. Он не хотел, не мог видеть свидетелей своего провала, который — он наконец осознал это — значил для него гораздо больше, чем заурядная неприятность.
Фамилия «Павлов» бросилась ему в глаза, едва он вошел. Еще секунду он смотрел на табло, и день в окнах вдруг посветлел, и птички запели, и голова стала легкой до невесомости.
Автомат успел! Успел, успел! И ответ был верен! Безудержная хмельная улыбка раздвинула лицо Павлова. Выдержал, вce-таки выдержал…
Так с этой хмельной улыбкой он и прошел в комнату комиссии Ничто, однако, не дрогнуло в глазах председателя при виде его шалого лица: он видел и не такие.
— Рад за вас, молодой человек, — сказал он, торжественно приподнимаясь и пожимая Павлову руку. — Вы сдали обязательные экзамены и получаете право иметь и воспитывать ребенка. Иметь и воспитывать! — голос председателя возвысился. — Общество разрешает вам это ибо считает вас достаточно зрелым и подготовленным к самому трудному, самому ответственному делу, какие только есть на земле. Но вы доказали лишь подготовленность к своим будущим обязанностям, а доказать умение вам еще предстоит. Теперь слишком многое зависит от того, все ли наши дети сталут настоящими людьми…
— Понимаю, — прошептал Павлов. — Я постараюсь… Спасибо.
Из окон все еще лился необычайно яркий, праздничный свет.
Дорога без возврата
— Это уже чересчур, — сказал Кайзер, непроизвольно пятясь.
Роэлец держал в руке кусок полупрозрачного гипса. От него сами собой быстро-быстро отлетали песчинки, словно кто-то долбил его кончиком невидимого ножа. Затем — опять же без внешних признаков вмешательства извне — в гипсе возникла вмятина, и он на глазах у потрясенных путешественников превратился в чашу. Осоргин машинально щелкнул фотоаппаратом. Роэлец, все так же застыв в неподвижной позе, перевел взгляд на ближайшее дерево. Оно немедленно согнулось в дугу, самая толстая ветка повисла над новоявленным сосудом, и из нее ударила струйка прозрачного сока.
Роэлец протянул наполненную чашу Кайзеру.
— Уверяю
— Какого черта, — прошептал Кайзер. Несмотря на жару, его била дрожь. — Тут не во вкусе дело…
— Надо выпить хотя бы из вежливости, — вмешался Осоргин. — Тем более Блинк гарантирует…
— При чем тут гарантии! — досадливо передернул плечами Блинк. — Важно сохранить достоинство. Впрочем, и это чепуха… Можете не пить, роэлец не обидится.
— Нет, я выпью, — Кайзер осушил сосуд.
Все еще склоненное дерево тотчас разогнулось, и его вершина маятником заходила в ослепительной синеве неба. Лицо Кайзера раздвинула блаженная улыбка.
— Это действительно вкусно… Это потрясающе вкусно! Но всего этого просто не может быть. Роэлец изумительно владеет внушением, вот и все.
— Да? — Блинк сухо рассмеялся и щелкнул пальцами. — Хотите, я попрошу его тем же способом отодрать у ваших сапог подметку? Быть может, ходьба босиком по сельве разубедит вас.
Кайзер насупился.
"Опять этот спор!" — с досадой подумал Осоргин. Он отошел и сел на камень. Слишком жарко. И слишком удивительно. На голой и пыльной земле сидит голый роэлец и запросто творит чудеса. И ничего ему не надо, так, по крайней мере, уверяет Блинк. Вот и разберись, что тут к чему.
— Не станете же вы утверждать, — ядовито говорил тем временем Кайзер, — что роэлец воздействует на окружающее силой мысли?
— Слушай ге, Кайзер, мы тоже воздействуем на окружающее силой мысли. Это вас почему-то не удивляет.
— Вы неправильно меня поняли! Разумеется, человек сначала задумывает что-то, а потом осуществляет задуманное. Но руками. Или машинами.
— Дорогой Кайзер, если вы разрешите мне погрузить вас в гипнотический сон, то, не притрагиваясь к вам, всего лишь несколькими словами я вызову на вашем теле ожог. То есть произведу вполне очевидное для вас и, к сожалению, болезненное прямое воздействие.
Голоса споривших жужжали, как осенние мухи. Осоргин встал.
— О чем вы спорите? О чем? Это бесцельно. Органы чувств можно обмануть фокусом. А еще есть такое явление — гипноз. Необходимо объективное свидетельство. Но пленки мы сможем проявить только в городе. К чему же тогда теоретизирования?
— К тому, — почти воскликнул Блинк, — что, пока мы доберемся до города и вернемся обратно, роэлец исчезнет! С ним вместе скроется тайна, кто знает, еще на сколько лет? Я верю, что роэлец нас не обманывает, а Кайзер не верит. Но от степени доверия к моему мнению зависит, останемся ли мы здесь или тронемся дальше.
— Мы имеем план и задачи, — твердо сказал Кайзер. — Долг требует от нас…
— Короче говоря, — перебил Блинк, — ваш голос, Осоргин, решающий.
Осоргин ничего не ответил. Прохлады не было даже в тени, мокрая рубашка прилипла к телу, а вот роэлец сидит на солнцепеке, и на его коже ни бисеринки пота. Положим, ничего удивительного, что туземец гораздо лучше приспособлен к местному климату. И все-таки есть в роэльце что-то необычное. Когда человек сидит неподвижно, то все равно в этой неподвижности есть жизнь, И в неподвижности дерева тоже. И в неподвижности реки. Роэлец же ничем не отличался от каменной глыбы. Можно было подумать, что он не дышит. Но хуже всего глаза. Так могли бы блестеть листочки слюды. И непонятно, куда устремлен этот невидящий, застывший взгляд и устремлен ли он вообще куда-нибудь.