Ночь ночей. Легенда о БЕНАПах
Шрифт:
— Какие еще бенапы?..
— Что за бенапы? — название было обнародовано впервые и произвело странное впечатление.
Ему дали приподняться, Белоус выдвинулся вперед. У всех зачесы «политические», а у него пробор посередине темной густой шевелюры. Без малейшего налета привычной пафосности он произнес:
— БЕНАП — сокращенное название — «БЕГУЩИЙ НА ПОМОЩЬ», это и есть — МЫ.
…Странный сбор продолжался. Это была уже глубокая ночь. На столе стояли разномастные кружки, несколько таредок и разложен доппаек [2] — колбасные американские Консервы, хлеб, масло, сахар, даже печенье, — ну, и фляги всех мастей, главным образом
2
Доппаек — дополнительный продовольственный паек, привилегия офицеров-фронтовиков.
— Пять рублей на оскорбленного — за одно ругательство. Идет?.. — скромно предложил казначей.
— Разорение! Даже при десяти головах это сразу полсотни…
— А трехэтажный, извините, что, в тройном размере? Или со скидкой?
— Вот, например, два с половиной слова… и основной оклад тю-тю…
— Не прибедняйтесь: фронтовые — пятьдесят процентов, разведывательные — пятьдесят процентов, гвардейские — пятьдесят и еще «звездные» (за звание)… Богатенькие становимся, господа офицеры, — рачительно выговорил Никола Лысиков.
— Тебе-то что, ты вообще не ругаешься. Разжиреешь на нас, грешниках.
— На вас, пожалуй…
— Пора раскошеливаться — ПЯТЬ! Рублей! На оскорбленного!
— Нет — ТРИ!
— Где там спряталась Юля?
— Здесь я…
— Юля, пять или три?
— Пять лучше, но они не согласятся…
Короткая стрижка, совсем мальчишеская, и очень большие, чуть испуганные глаза — вроде бы тихоня, но ее присутствие незаметно влияло на мужское сборище — Антонина не в счет, она совсем своя, к ней привыкли.
— Хорошо — три! Но в присутствии женщин ставка удваивается.
— Не так. Присутствие каждой женской особы удваивает ставку. Вот, например…
— Даже если она…?! — хотел спросить Романченко.
— Монахиня… — выправил положение Курнешов.
— Ладно, половина денег на помощь родным в случае ранения или гробешника — согласен. А вот с остальными что будем делать?
— На пропой! — заявление категоричное.
— Вы что, взбесились?! И так… — не выдержал военфельдшер.
Дружно скандировали, притом почти все:
— На про-пой! На про-пой! На про-пой!
Кто-то вынул из ножен финку и черной рукояткой начал стучать по столешнице. Ножи с черными рукоятками были отличительным знаком их танкового корпуса.
— Тогда уж лучше материтесь, — почти сдался военфельдшер.
— Не так. После первой рюмки… Нет… После первого глотка ставка еще раз удваивается! — уже почти диктовал председательствующий.
— Принимаем, — азарт рос. — Подписываем и…
— Последняя подпись автоматически включает счетчик. Вы слышите? — объявил он. — Соберитесь с духом.
Так начался торжественный акт подписания Устава и Норм поведения. Председатель объявил условия игры, стало ясно: кое-что было приготовлено заранее.
— Каждый может выбрать одну из заповедей или норм и расписаться против нее. Можно приписать свою — все вместе образует «Кодекс Бегущих На Помощь». Вопросы есть?
— До едрени-фени вопросов.
— Короче…
— Курнешов пусть первый.
— Я полагаю — «Порядок и достоинство, прежде всего… У негодяев, доносчиков, трусов земля пусть горит под ногами».
— Она и так вся обуглилась, — заметил Долматов.
Поднялся общий гул, и Курнешов подписал. Лысиков придвинул бумаги к себе:
— «Гаснет звезда — где-то рождается Новая Звезда», — читал он чуть торжественнее, чем следует, и подписал.
Тут все малость попритихли… Насторожились. Не хотелось ударить лицом в грязь. Одна за другой появлялись подписи под разрисованными листами
— «Тухлых не принимать в свой круг». Мы не обязаны с кем попало сидеть за одним столом. Ни на том, ни на этом свете, — всем очень понравилось.
Антонина уже выбрала и показала пальцем Виктору Кожину.
«Любовь и ненависть — наше дыхание»… — Кожин прочел и подписал.
Любовь… Любовь — и все, — Антонина вывела свою скромную подпись рядом с размашистой Кожина.
— Вычеркнуть «ненависть»…
— Нет. Пусть остается! Андрюша Родионов придумал сам:
— Бежать на помощь трудно, потому что надо бежать без передышки… А я не больно-то люблю бегать… — почему-то все были очень рады.
Фельдшер Валентин произнес и записал от себя:
— Каждый из нас носитель жизни. Она входит в нас и покидает нас, как дыхание… — подписал.
Ближайший друг хозяина землянки — «закадычная головушка», как он его называл, Зорька Нерославский, гость из танковой бригады, прочел:
— Если вы способны созерцать Жизнь и Смерть одновременно — ВЫ БЕНАП, — аккуратно подписал, хотя где-то посередине и дрогнул.
— Это все для меня чересчур… — бубнил Романченко, он сгреб к себе все бумаги. — Для меня пусть будет столько, чтобы хватило! И чтоб еще осталось… И чтоб всегда было горючее и то, и это… И чтоб не глохли наши моторы! Ура! Дайте выпить, а то… — сам себе закрыл рот.
Председатель сказал:
— Я давно выбрал — «СМЕРТЬ ЛЮБОГО БЕНАПа — ЭТО И МОЯ СМЕРТЬ», — подписал.
— Ну, тебе умирать, да умирать, — чуть слышно заметил ему Валентин.
Но все расслышали: переглянулись, кто-то почему-то хохотнул, а председатель на одно мгновение засек распахнутые и уткнувшиеся в него глаза Юлии.
Небольшая группа молодых офицеров, «костяк разведки», как их называли в штабе корпуса. Каждый числился одним из лучших профессионалов, со своей собственной манерой поведения, навыками, исключительностью, достоинствами и, конечно же, слабостями, недостатками… Они сошлись, чтобы поддержать друг друга, а еще они сошлись, наверное, чтобы выстоять — хоть немного попридержать эту и «бесившуюся русско-татарскую матерщину (к которой примкнули плотно все другие национальности). Она постоянно лилась на них с самого верха, била фонтаном снизу. Армия была особым полем разгула этого рода речений. Поток захлестывал с головой, и, качалось, нет ему конца. Но так уж случилось, что два-три человека из их же окружения вообще не ругались, ни при каких обстоятельствах, это было постоянным укором. И все трое самые разные люди, между собой почти не связанные: рядовой Федор Неструлин (у него два сына были на фронте); этот башкирский скромник Никола Лысиков; да и сам комбат, гвардии майор Беклемишев Нил Петрович… Не пустяк. Это что-то обозначало… Ну а еще они сошлись, потому что каждому в отдельности оказалось не под силу понять, что же это за такое наваждение — взаимное, многоярусное истребление: «Тут тебя враг колотит — ладно, он враг, — но свои-то еще круче и отвратительнее — и «вышестоящие»», и надсмотрщики, и стукачи-добровольцы, и по долгу службы; истребляют ближних и тебя самого хуже заклятого врага». И обязательно надо было выяснить, есть ли в этом постоянном чередовании восхвалений, ругани, награждений, наказаний, дурости и унижений хоть намек на какой-нибудь смысл?.. И еще, есть ли смысл в неизбежной, постоянной гибели твоих товарищей?.. И почему у воюющего человека постепенно пропадает страх перед врагом, даже перед смертью, а вот страх перед своими карателями не пропадает?..