Ночь печали

Шервуд Френсис

— Мама, мама, помоги мне! — жалобно закричала Малинцин.

Женщина следила за очагом; младенец был привязан к ее спине.

— Не позволь им забрать меня! — Девочка бросилась в объятия матери.

И мать впервые за долгое время прижала ее к груди, похлопала по спине, пригладила волосы. Но когда торговцы вошли в комнату, она оттолкнула дочь.

— Забирайте ее.

Малинцин кричала и отбивалась. Два торговца схватили ее за руки, а еще двое — за ноги.

— Я благородной крови. Мой отец…

Крики и мольбы Малинцин встретили лишь ненависть и презрение. Торговцы отдали ее матери мешочек с какао-бобами, медовый пирог и кусок нефрита. Мать отвернулась и, не глядя на дочь, плюнула в костер.

— Я скажу соседям, что моя дочь ушла во сне в лес и обезьяны забрали ее к себе на деревья. Ее укусили скорпионы или змеи, проглотила речная ящерица, она исчезла.

Койоты спустились с гор, чтобы съесть ее. Заберите ее подальше от меня.

Воскрес ли отец Малинцин из праха, чтобы спасти ее от злой хватки работорговцев?

Нет.

Закричала ли ее пуповина из-под очага? Заплакала ли ее плацента слезами лона?

Нет.

Перевернулся ли точильный камень, чтобы остановить это?

Сплело ли веретено нить противления, соткал ли станок печальную песнь?

Орудия войны и земледелия — пришли ли они к ней на помощь? А боги в тяжелых роскошных головных уборах — спустились ли они с небес на землю, чтобы вступить в бой с работорговцами? Метла, священный символ порядка, осталась на месте и ничего не сделала. Добросердечный Кетцалькоатль не помог. Мать Малинцин убила девочку-рабыню, которую никто не стал бы искать, и похоронила ее, выдав за Малинцин. «Это так печально, — сказала она соседям, — моя дочь умерла». К счастью, у матери Малинцин был маленький сын, который облегчил эту утрату, сын, который унаследует землю, дом и владения двух ее супругов.

Глава 2

Работорговцы надели на Малинцин ошейник и прикрепили его к деревянной планке, соединявшей рабов, шагавших в два ряда. Малинцин была лишь ребенком невысокого роста, и потому ей приходилось быстро перебирать ногами, ступая на цыпочках, ведь иначе ее бы просто тащили за собой. Грубая древесина врезалась в ее нежные плечи. Эти торговцы несли зерна какао и ванили, шкуры ягуара и оцелота, зеленые перья кетцаля, осколки бирюзы, золотые самородки, порошок из сока магеи и ткань из ее листьев. Малинцин продали в Ваке, в тени старых руин майя, где на полуразрушенных алтарях жили похожие на пауков обезьяны, по широким ступеням стелились лианы, а среди обломков камней скользили маленькие ящерицы и змеи с красными и черными полосами.

До Вака добирались пешком много дней. Без кактлей, обуви из кожи оленя, ноги Малинцин покрылись волдырями, а к тому моменту, когда ее поставили на рынке среди клеток с кроликами и маленькими попугаями, куч красных зерен и сморщенных чили, они уже кровоточили. Ее купил богатый майя с большим животом и янтарной серьгой в губе.

В доме отца Малинцин ела собак, рыб, уток, ласок, а по праздникам индейку. Теперь же она питалась едой для рабов: пчелами, водорослями из соседнего озера, жуками, кузнечиками, червями и всем, что могла найти, всеми зернами, которые она успевала запихнуть в рот, пока никто не видел, кожурой раздавленных фруктов, стеблями перца, крадеными овощами и остатками кукурузных лепешек — до того как собаки успевали добраться до них. Ее когда-то прекрасные густые волосы стали сальными и редкими, кожа — холодной и бледной, как кукурузные початки. Девочка часто роняла предметы, засыпала за работой, а утром ее невозможно было поднять с циновки.

Малинцин снилось, что она по-прежнему маленькая девочка, живущая в доме отца, в городе, где прошло ее детство, что она стоит на площади, стороны которой ориентированы точно на восток, запад, север и юг, что она слушает музыку флейт и труб, сделанных из панцирей черепах. Может быть, боги карали ее? Может быть, боги сговорились и решили наказать ее за то, что она предала свою мать, и поэтому мать предала ее? Может быть, мать в конце концов обо всем узнала и продала ее из мести? А может, отчим после рождения сына сказал: «Избавься от нее». Малинцин пыталась думать об этом на языке науатль и на языке майя, потому что, несмотря на внутреннее сопротивление, она выучила их язык. Она узнала об их праздниках и традициях, но какими словами, каким ритуальным стихом, какими тайными звуками, какими значениями в любом языке можно описать мать, которая, не нуждаясь в пище для сыновей, продала дочь? Возможно, зерна ненависти дали ростки в душе ее матери, когда Малинцин была малышкой, прыгавшей в распростертые объятия отца, была девочкой, забросившей веретено и ткацкий станок, чтобы отправиться с отцом в ритуальный обход?

Или дело было в том, что красота дочери распускалась, словно цветок юкки, в то время как мать, уже давно сорванный цветок, увядала? Может быть, Малинцин слишком много говорила и слишком громко смеялась, показывая зубы и красные прожилки неба? Когда она изучала рисунки в свитках, даривших имена вещам, не оскорбляло ли это ее мать, которая не могла расшифровать ни одного символа? Малинцин была послушной доченькой, принцессой своего отца, она гордилась тем, что легко выучила стихи, посвященные Кетцалькоатлю, и узнала о том, как Курящееся Зеркало подговорил бога-змею взглянуть на свое отражение и познать собственное уродство, после чего тот надел маску.

В конце концов Малинцин поняла, что мать обладала собственной мудростью, ведь все женщины знали: как червь ждет своего времени, затаившись в почве, чтобы вонзиться в пятку и потом добраться до сердца, так и все маленькие девочки платят цену молодости и учатся старению. Малинцин могла утешиться только мыслью о том, что худшее уже случилось с ней и теперь ей нечего бояться. Ничто не сможет ранить ее.

И все же это было плохим утешением. Более того, оно оказалось бесполезным, так как Малинцин не очерствела от унижений и неудач, наоборот, она стала уязвимой к обидам и каждая оплошность лишь увеличивала ее боль. Это она споткнулась, она порезала руку, она потерялась, возвращаясь с реки, она упала в воду по дороге, это ей нельзя было доверить тарелки, это ее тошнило без причины, она спала стоя, ей приходилось опорожнять кишечник по нескольку раз в день, это у нее начинал болеть живот, как только она ложилась на циновку, это она все время плакала.

Итак, прошло несколько лет, и, как ее ни натаскивали, Малинцин оказалась неспособна выполнять свои обязанности, она ни на что не годилась, и потому ее вновь отвели на рынок рабов. Существовал закон, сообразно с которым раба, выставленного на продажу в третий раз, могла купить для жертвоприношения гильдия торговцев или группа рабочих, не имевших пленных, чтобы ублажить богов. Когда она стояла на рынке, жалкая и несчастная, на нее почти не смотрели, но купившего ее богатого высокопоставленного майя с жестоким изгибом губ не волновала ее худоба. Он посмотрел на ее зубы, форму носа и глаз, а затем провел ладонями по ее детским бедрам.

— Говорят, она благородной крови, — сказал торговец.

— Это сразу видно, — ответил майя. — По подъему стопы и тому, как она держит голову.

— Она благородного происхождения, обучена языкам, знает науатль высшего сословия и майя-юкатек. Вскоре она достигнет зрелости и будет также знать, как ублажить мужчину.

В течение нескольких дней новый хозяин позволял ей подолгу спать, а по ночам другая рабыня, майя по имени Кай, приносила ей приправленный специями плов, мелко порубленное мясо, перемешанное с помидорами и завернутое в маисовые лепешки, кашу, разбавленную водой и подслащенную зернами ванили и медом. Эта рабыня — Кай, девушка-майя, — в отличие от Малинцин никогда не знала своих родителей. Она утверждала, что уверена в своем благородном происхождении: ее любящая мать умерла, а богатый отец зачах от горя вскоре после смерти супруги. Кай заявила, что это знание живет в ее костях и зубах, в ногтях и корнях ее волос. Она была рождена не для того, чтобы стать рабыней, но чтобы выйти замуж за мудрого и богатого мужчину, стать матерью воинов и мудрецов. «Но я и в самом деле принцесса», — хотела сказать Малинцин, но не сказала, потому что в другом доме все смеялись над ней.

Кай уже вошла в возраст цветения кровью и созрела для того, чтобы время от времени принимать сыновей хозяина на циновке, за что ей давали больше еды. Она делала это ночью, справившись со всей работой в кухне, и, вообще-то, это должно было оставаться секретом, но Малинцин, лежа в соседней хижине, все слышала — эти звуки были ей знакомы и она понимала, что они означают. Некоторые женщины не выходили замуж — они ублажали молодых мужчин, живущих в кальмекаках, казармах и проходивших воинское обучение. Малинцин слышала также о женщинах в столице, не обслуживавших юношей в кальмекаках или пленников. Нет, они ходили по улицам после захода солнца или плавали на каноэ по каналам и останавливались, завидев мужчину, чтобы спросить у него, не нужна ли ему ауианиме на ночь. Такие женщины раскрашивали лица, желтили зубы и не были скромными, как полагалось, они танцевали с мужчинами на празднествах. Но Кай вовсе не была наглой. Худенькая, как тростинка, она никогда не поднимала взгляда, ходила с опущенной головой, сутулилась и выставляла руки перед собой, будто защищаясь от ударов, которые могли на нее обрушиться.