Ночь полнолуния (худ. А. Борисов)
Шрифт:
Скучун ничего не ответил. Он сидел за столом и сосредоточенно водил пальцем по вышитым на скатерти лотосам. После слов Ксюна о разноцветной жизни он взглянул на нее полными слез глазами и улыбнулся грустно-грустно, отчего одна слезинка не удержалась и капнула ему на нос. Он прерывисто вздохнул и сник, положив голову на скатерть.
Ксюн вскочила и уселась за стол напротив.
— Ну вот, ты совсем расстроился. Это я виновата — расхвасталась, ты и горюешь…
— Я просто задумался. И представил себе, что пока мы тут будем разыскивать Личинку, на земле кончится лето. И я не увижу твоей разноцветной жизни, а мои мечты о летнем Солнце, траве и звездах, наверное, никогда не сбудутся… Знаешь, Ксюн, я тоже понял, почему я вырос такой задумчивый и невеселый… Потому что я рос без цветов и звуков радости! Видишь, свой домик я украсил как смог. Но это все не настоящее. Это мой театр. А ведь прожить всю жизнь среди декораций невозможно… Я устал, Ксюн, я очень устал! Я наконец увидел, как прекрасен мир… Лишиться его теперь и оказаться здесь вновь — о, это жестоко…
— Перестань ныть, Скучун, ты что, забыл о Личинке? Ты же можешь превратить это подземелье в цветок небывалой красоты… Или в изумительный замок! Ты можешь все — только найди ее! А он тут бормочет об усталости… Не хочешь — не надо, я сама разыщу ее и притащу сюда, чтобы ты больше не распускал нюни…
Скучун даже отпрянул от такой резкости.
— Ну зачем ты, Ксюн, ты же не такая…
— Скучун, Скучушечка, миленький, не обижайся, ну прости меня, я просто хочу, чтобы ты не мучался так. Я все понимаю… начала понимать. Ну не я же виновата, что жила под Солнцем, а ты здесь… А твоему прозябанию в этой безысходности пришел конец. Ты же уйдешь со мной наверх, правда?
— Как ты не понимаешь? Только если мы сумеем спасти ее, Красоту…
— А если нет?..
— Тогда я останусь здесь. Я не смогу радоваться звездам, потому что душа моя угаснет…
— Не говорив так! Что за глупости! С чего это ей угасать? Ты невозможный пессимист, Скучун, и тебе нужно с собой что-то делать… Ты вянешь поминутно, как черемуха без воды, а что мы обещали твоему дедушке? Что ты преодолеешь свой характер и начнешь действовать, а не рохлиться… И где же все наши обещания?
— Но ведь самое сложное — это когда непонятно, что делать… Неизвестность меня обессиливает. Если бы хоть что-то прояснилось: что делать и куда идти…
— А ты помнишь, как в сказке: «Пойди туда — не знаю куда… Найди то — не знаю что…» Вот и мы теперь в таком же положении…
— Но мы же не в сказке, Ксюн. Мы-то в жизни!
— Вот и хорошо! Вот и давай попробуем… Подумай, что нам может помочь? В сказке герою дарили волшебный клубочек, который вел прямо…
Вдруг домик вздрогнул и будто заплясал на каменной насыпи — так сотрясались его стены. Грохот рассыпался по крыше, рвался в дверь. К нему прибавились визгливые выкрики: «Сдавайтесь! Вы окружены. Вылезайте на крыльцо поскорее, не то вам конец!»
— Это жомбики! Что делать, Ксюн?
— Сейчас… О чем я думала? Ах, да: кто может нам помочь? Ну, конечно! Ведь она еще не кончилась!
— Кто?
— Да Ночь же! Ночь Полнолуния! Помнишь, твой дед предупредил, что она велела силам природы помогать нам, пока длится ее время. А оно?..
— …пока еще есть. Да, но как позвать ее? М-м-м… Давай зажжем свечу. Вот. — Скучун снял с полочки над диваном старинный бронзовый подсвечник в виде рыбы, изогнувшей хвост, поставил его на стол и зажег свечу.
— А почему ты думаешь, что нужна свеча?
— Эй вы! — Грохот усилился. — Мы знаем, что вы там!
— Они там, они там! — Букара прыгала вокруг крыльца, приседала, чихала и мотала головой, тыча пальцем в дверь. Ясно, что это она привела сюда жомбиков.
— Почему свеча? Не знаю… Я чувствую, что тут нужен живой огонь…
— Ой, дверь поддается! А если Ночь не услышит нас? Скучун, я боюсь. Мама!
— Тихонько, Ксюшечка… Смотри на пламя и думай о Ночи изо всех сил. Зови ее мысленно, зови всей душой… И я буду тоже…
— Ш-ш-ш-хр-р-ом-м-м… — огромные напольные часы будто шевельнулись, трижды сдавленно прохрипев. Качнулись на цепях тяжелые гири… Заметался, зароптал огонек свечи, рванулся ввысь и угас… Кончилась ночная власть, оборвалась. И застыли двое в маленькой беззащитной комнате с летящими под потолком ткаными облаками… Они застыли и ждали.
И поддалась дверь, и оборвались засовы. С визгом и воем обрушились на них жомбики. И, не помнящие себя, оглушенные, немые, они покатились в бездну, где нет уже памяти и страха…
Таким пришло Утро. И наступил плен.
Глава II
— Синьк-синьк-синьк — тон-н-н-тон-н-н… — унылые падали капли. Падали в воду с округлого свода трубы. В каменной той трубе когда-то давным-давно заперли речку Сивец, и, покорная, неспешно плелась она теперь московским подземельем. Тоскливо тут и боязно было. Река не говорила — молчала, лишь попискивали изредка крысы, а вода пахла гнилью и еще чем-то, наводящим ужас, и горло судорогой противилось вдыхать этот смрад. Тяжелая, мертвая была эта вода.
Лодка, в которой везли пленников, освещалась багровыми всполохами факела. Его тревожного света едва хватало, чтобы разглядеть осклизлые стены туннеля. А что там впереди, позади — того уж не видно было…
В отсветах факельного огня плыла лодка и в ней плененные пассажиры, с головы до ног опутанные сырой тухлой сетью. Замерли они, закоченели от привкуса беды, запекшейся на губах. И только-только очнулись от беспамятства, потирая саднящие ушибы и озираясь по сторонам с отчаянной безнадежностью.
Вот факел наклонили пониже, и свет его настиг другую лодку, шедшую впереди. Она полна была жомбиков. И в той, где сидели наши герои, были жомбики, целых трое. Они сопели, глядели хмуро, — худо глядели, исподлобья, молчали. Только веслами вскапывали покорную речушку да слушали монотонное: тон-н-н — тон-н-н — тон-н-н — синьк-синьк…
Долго ли плыли они — не знали. Спертый воздух и горькая сеть, пахнущая рыбой, отнимали силы, волю и мысли. Мертвенный холод — был их путь. Путь по гибельной, умершей реке.