Ночь полнолуния (худ. А. Борисов)
Шрифт:
Вот и озеро Грунтовых Вод. Коричневое, вялое. Даже тины не видать не озеро и не болото — вязкая жижа бездонная, отрава. Колышется, булькает кое-где. А уж смердит…
Ксюн поскорей зажала нос и глаза зажмурила, будто и глазами — нюхать… Скучун передернул плечом, попробовал пошевелиться — не вышло, сеть крепко вцепилась в них, прижавшихся друг к другу.
Жомбики всё молчали.
Неожиданно лодку обхватили громадные чугунные крючья, спустившиеся сверху на лебедке. Лодка оторвалась от воды и, поднявшись метра на три, двинулась над озером.
Впереди завиднелось что-то, напоминавшее забетонированный холмик.
— Скучун! Ты видишь? Это, наверное, остров Жомбуль…
— Точно, это он.
— А почему лодка плывет не по озеру, а над ним, по канатной дороге?
— Это озеро как зыбучий песок — бездонное и гнилое. Все, что ни попадает в него, — тонет сразу. А остров держится вот уже сотни лет. Но и он может ухнуть в пучину — так сказано в древней летописи… Жомбики потому еще такие отчаянные, что эта их земля — предательская и неверная. Сейчас она терпит их, а завтра — возьмет да и опрокинет в зыбучее озеро…
— А как же мы? Как страшно, Скучун, что же будет с нами?
— Поглядим, Ксюшечка, помнишь, как в сказке: «Двум смертям не бывать…»
— Кр-р-рех-х-х! — Лодка, подпрыгнув, опустилась в специальное гнездо на колесиках и дальше покатилась по рельсам. Она въехала в бетонный туннель, зиявший раскрытой пастью посреди серого куполообразного бункера, и, подергиваясь, с лязгом и скрипом, вползла в кромешную тьму.
— Эй вы, пригнитесь! — Жомбики слегка пристукнули своих пленников по головам.
Лодка вдруг выкатилась в огромный зал, выложенный кафельной плиткой, в котором висели заржавленные цепи, сходящиеся в центре к просторной стальной клетке.
Пузатые коротышки вытащили из лодки свою добычу и повлекли к скрежещущей на цепях клетке. Они все скопом набились в нее, огрызаясь и шипя друг на друга. Ксюн и Скучун, притиснутые изнутри к ледяным стальным прутьям, едва дышали, когда клеть начала сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее вращаться. Скоро все поплыло перед глазами, тошнота заволокла сознание бесцветной паклей…
Когда узники очнулись — странной клетки уже не было. Лишь где-то неподалеку слышался лязг цепей.
Ярко освещенный узкий коридор то и дело петлял как в лабиринте. Вдруг чудовищный сноп света будто клинком пронзил мозг, и все остановились как вкопанные, невольно прикрыв глаза от боли.
В голом квадратном бункере с чугунными стенами, под пологом, напоминающим стальную паутину, на глыбе застывшей черной смолы им померещилась громадная коричневая бородавка, бесформенная и плотоядная. Из-за головы страшилища бил, ослепляя, необузданный луч неживого, дикого света…
То был Большой Жомб и его святилище.
— Несчастные! — бубнил он в медный рупор отрывистым контрабасом. — Куда полезли вы, жалкие, слабейшие созданья! Личинка вам не по зубам! Сидели бы тихо по своим норкам еще много-много лет… Ан, подавай им саму Красоту! Несчастные… Теперь крышка!
Рупор утробно квакал, и неестественно гулкий голос бултыхался в невысоких стенах, подобный одинокому огрызку гнилого яблока на дне ведерка…
— Личинка у меня, но ни одна живая душа ее не сыщет… И в назначенный час она исполнит мое — только мое — заветное желание. Красота моя — красота великого Большого Жомба — затопит все: и Нижний город, и Верхний, и соседние земли, и даже небо… А какова моя красота — взлелеянная, хе-хе, обмусоленная в мечтах — этого никто не знает! И не узнаете, вы… — Жомб привскочил с места на неожиданно волосатых хилых ножках и потряс кулаком над головами, распростертых ниц соплеменников. — Не для того я приказал выкрасть Личинку, чтобы доходяга-Скучун с московской девчонкой вернули ей свободу… Кальденпупер! — крикнул Большой Жомб, и тотчас откуда-то сверху шмякнулась огромная сороконожка, размером чуть больше таксы… Она топотала задними тридцатью ногами, приподняв переднюю часть туловища и раскачиваясь, словно кобра.
— В узилище их, в узилище, тащи их, Кальденпупер! — Жомб тыкал пальцем в сторону связанных друзей, потрясая безволосой головой без шеи… если только можно было назвать головой бугристую студенистую кучку бородавок с двумя пуговками красных глаз…
— Стоять, Кальденпупер! — Жомб приостановил жуткий спектакль и, обернувшись, нажал какую-то потайную кнопку.
— А теперь все — вон!
Тотчас тугие ледяные струи воздуха смели жомбиков в угол, где их поглотил замаскированный люк. Живым градом просыпались они куда-то вниз и исчезли…
Наши окоченевшие герои избежали этой участи и, одинокие, стояли теперь перед разъяренным Жомбом, опутанные омерзительной сетью…
— Ну что вы, детишки… — Жомб неожиданно сполз со своего возвышения, наступив на голову послушно сдохшему Кальденпуперу. — Не надо меня пугаться. Я ведь нежнейшее существо — вы сами убедитесь. А это все, знаете ли, так маскарад! Он наклонился, придерживая то место, где обычно бывает поясница и, кряхтя, извлек из-за глыбы вара серые велюровые тапочки. Затем, шаркая задниками без пятки, прошлепал к остолбеневшим своим узникам и принялся не спеша распутывать сеть. — Я вот что вам хочу сказать: уж очень у меня бессердечный народ. Жомбики мои — это просто ужас, что за жомбики! Боюсь я их — да, боюсь, и не буду перед вами прикидываться властелином. Ты, Ксюн, небось по вечерам телевизор смотришь? Так вот я этот телевизор люблю до крайности! У меня тут небольшая антенночка московская сверху проведена, — тайком, конечно, — и надо вам сказать: прилипаю… Все смотрю подряд, особенно мультики! Вот уж там повелители: леший — так леший, водяной — так водяной, а я так себе… ни рыба, ни мясо, а просто жомбик какой-то…
Шлепая вокруг Ксюна и Скучуна и тараторя без умолку, он постепенно освободил их от пут и, присев на корточки, довольно и преглупо улыбаясь, с умиленным видом поглаживал по головкам… Жомбова ладонь была липкая и назойливая, как муха.
— Ну вот, детишки, значит, такой-то я и есть — Большой Жомб. Совсем ведь не страшный? Ни капельки?.. — Он поковырял носком тапка в щели между плитами пола, и оттуда выскочил стульчик, словно черт из табакерки. — Сяду — ослаб! Жомб утрамбовался в стул и продолжал:
— Потому я и напускаю кругом всяких ужасов, что побаиваюсь крепко болванов-то моих… Оттого и сам хожу страшилой эдаким, ору вот… А душа у меня тонкая, прозрачная даже душа! И очень я этою самою душой всякую красоту возлюбил. Много у меня тут красот и редкостей волшебных, так много, что голова кругом идет… Цепкая она, красота моя: увидишь раз — и ухнешь с головой, будто в омут! Хочется мне уж больно, чтобы поняли вы, что такое красота, и не гонялись впустую за несбыточным… А то все: Личинка да Личинка, — а ее и нету, Личинки-то… И у меня ее нет — обманул я вас давеча! Выдумки все это. Вы эту Личинку хоть однажды видали? То-то же! И никто ее не видывал. А вот сейчас-то что будет, у-у-х…