Ночь после выпуска
Шрифт:
Левка Гайзер сам подошел к Дюшке:
– После уроков потолкуем, таракан.
И вот после уроков они вышагивают бок о бок. Поролоновая курточка, джинсы в обтяжечку, румяные щеки, серые глаза под девчоночьими ресницами, папка в руках и еще какая-то умная книга, не уместившаяся в папку. Дюшка рядом, со своим потасканным портфелем. Портфель оттягивает руку, в нем кирпич против Саньки Ерахи.
Левка с ленцой шагает, нехотя говорит, словно такие, как Дюшка, насекомые ему, занятому, надоедают каждый день:
– Вася-в-кубе считает, что к математике
У Дюшки своего мнения нет: отец заставляет и… дал слово матери.
– Я считаю, в математику нужно бросать человека, как в воду: выплывешь – значит, и дальше станешь плавать, не выплывешь – черт с тобой, тони, того стоишь.
Дюшка терпит свою насекомость, ждет, как и когда умный Левка бросит его в математику, словно в воду.
– Вот… – Левка протянул Дюшке книгу. – Нырни в нее, постарайся с головой. Популярная, легко читается. Проплывешь до конца – буду с тобой разговаривать. Не проплывешь… Что ж, ходи по суше, как все ходят. Ничем тогда не смогу тебе помочь, таракан.
Дюшка взял книгу, попросил:
– Левка, не зови меня тараканом.
Левка впервые с интересом посмотрел на Дюшку, неожиданно согласился:
– Хорошо, не буду, если не нравится.
Нет, он все-таки человек невредный, другой бы, видя, что не нравится, стал настаивать: «Так ты и есть таракан, клопа перерос, до кошки не дорос!» От благодарности захотелось поделиться с Левкой.
– Левка, а может такое быть – я тут время увидел.
– Время? Увидел?!
– Понимаешь, утром вышел на улицу, и вдруг… Грачи улетели, машина прошла, почки на березе распустились. Все это видят, а никто не догадывается, что это время все меняет. Грачи были да нет, машина была да пропала, почек не было – появились. Хочешь стой, хочешь ходи, хочешь спи себе, а время идет, все меняет.
– Гм…
Левка не рассмеялся, наоборот, озадаченно закосил глазом на сторону.
– Любопытно. Только ты не время, нет, ты движение видел. Почки на березе – тоже движение.
– Ну да, движение. Ветер двигается – и видно, как он ветки раскачивает. Так и время…
– Гм… Движение-то во времени… А ты не такой простой, таракан… Ох, извини, забыл.
– Ничего. – Дюшка теперь готов был великодушно простить Левке и «таракана».
Грязную улицу Жана Поля Марата пересекала кошка, брезгливо ставя лапы на мокрую землю. И Дюшка с Левкой загляделись на нее. Кошка достигла противоположного тротуара.
– Двадцать пять секунд! – объявил Левка.
– Чего – двадцать пять? – не понял Дюшка.
– Двадцать пять секунд прошло, пока кошка через улицу переходила. Она на двадцать пять секунд стала старше, мы с тобой – старше на столько же, Земля вся старше, Вселенная…
Дюшка задумался, еще раз представив себе в мыслях кошку, брезгливо ступающую чистыми, вылизанными лапами по грязной земле, и неожиданно возразил:
– Нет, Левка, у кошки прошло не двадцать пять секунд.
– Я считал.
– Ты наши секунды считал, человечьи, не кошкины.
– Какая
– Кошки живут на свете меньше людей. Пока она шла через улицу, у нее времени больше прошло.
– На Земле одно время у всех.
– Как так одно? Мне вот тринадцать лет, а я еще молодой. Кошка в тринадцать лет старуха. Если годы для людей и для кошек разные, то и секунды разными быть должны.
Левка помолчал, хмуря брови, уходя взглядом в сторону, и рассмеялся:
– Черт знает что у тебя в голове вертится! Кошкино время! Эйнштейн со смеху бы лопнул.
– Кто?
– Альберт Эйнштейн, самый великий ученый двадцатого века, а может, всех веков. Он относительность времени открыл.
– Чего времени?..
– Ну, ты этого не поймешь сейчас. Ты прочитай книгу, потом поговорим.
– Хорошо. – Дюшка открыл портфель, стал втискивать в него книгу.
– А что он у тебя такой пузатый? Чем ты его набил?
– Да ерунда – кирпич тут.
– Кирпич?! Зачем?
Дюшка помялся – сказать ли Левке правду? И постеснялся.
– Мускулы развиваю.
– Чудной же ты… Мускулы. Кирпич в портфеле.
– Вот если б ты мне приемы джиу-джитсу показал…
Левка только махнул рукой:
– Чудной!
Они расстались.
То, что на свете существует любовь, Дюшка хорошо знал. По кино, по книгам. Д’Артаньян по ошибке влюбился в миледи. Гринев любил капитанскую дочку, Том Сойер тоже там какую-то девчонку в панталончиках… А Дюшкин отец когда-то, до Дюшкиного рождения, дарил матери белые нарциссы. А сколько раз любил Пушкин, и не только свою жену Наталью Гончарову. «Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона…» У Римки волосы у висков вьются, как у Натальи Гончаровой.
Наверное, он и сам должен когда-то влюбиться. Когда-то?.. А вдруг да уже! Вдруг да он в Римку Братеневу?..
Но в кино, в книгах те, кто любит, всегда встречаются, а при встречах всегда признаются друг другу: «Я вас люблю». И потом целуются… Дюшке же хочется видеть Римку, только видеть, лучше издали, а встречаться – нет, вовсе не обязательно. Чтоб встретиться, нужно же подойти совсем близко. Раньше подойти к Римке близко было нетрудно, теперь – нет, и стыдно и боязно. А сказать ни с того ни с сего: «Я вас люблю» – легче провалиться сквозь землю. А уж поцеловать… Думать не хочется.
Но что-то случилось, что-то странное с самим Дюшкой. И Римка тут ни при чем, она знать ничего не знает, смешно на нее сваливать. Случилось! Даже Минька заметил: «Ты не болен, Дюшка?» Вдруг да и в самом деле, вдруг да опасно! Не влюбился, нет! Любовь не болезнь, людей не портит.
Господи! Как плохо быть не таким, как все. Как плохо и как страшно! Одна надежда, что проснешься в одно прекрасное утро и почувствуешь – все прошло: на Римку не хочется глядеть, улица снова кажется обычной улицей и к Саньке Ерахе нет выворачивающей душу ненависти, с Санькой можно даже пойти на мировую, выбросить ненужный кирпич.