Ночь Стилета-2

Канушкин Роман Анатольевич

— На кой хер?.. — повторит Евгений Петрович. — Для Санчеса это излишне, ему и так все… Тот, второй? С какого, спрашивается, рожна?

Неожиданно Евгений Петрович почувствует, что он уже больше не опережает события на тот самый маленький шаг. А информация будет поступать. И Евгений Петрович будет отслеживать ее и попутно бороться с каким-то странным темным чувством, холодком поселившимся у него в груди. Тридцать семь — плохое число, число смерти. Неожиданно Евгений Петрович обнаружит, что ему не остается даже этой самой маленькой половинки, крохотной, но такой необходимой половинки опережающего шага. Честно говоря, тут было отчего забеспокоиться.

Счастья всем, удачного дня!

2

Тот

день, когда должна была состояться счастливая свадьба, а случилось столько всего непоправимого, был гораздо больше похож на середину июля, с его набравшей силу жарой, чем на самое начало июня. Эта черная свадьба, обещавшая стать одним из самых ярких событий светской жизни, ужаснула даже ко всему привыкшую столичную прессу и все еще продолжала подводить свои итоги — более тридцати убитых, крушение могущественного альянса «Ростислав Щедрин — Лютый» ввиду гибели первого и тяжелых ранений второго, гибель нескольких известных и влиятельных криминальных авторитетов и, как следствие, возможная новая криминальная война на улицах столицы… Гибель молодой чудесной актерской пары, а потом — покушение на Михаила Багдасаряна, Мишу Монгольца, убийство в одной из дорогих частных саун его брата Тиграна, страшные события в больнице, откуда исчезли Лютый и его таинственный спаситель… Столичная пресса предлагала множество противоречащих друг другу версий происходящего, одни мрачные догадки сменялись другими, более зловещими. Были встречи со свидетелями, чудом оставшимися в живых, и с экспертами, предполагающими различные тайные мотивы; мимоходом указывались направления, где можно было искать исполнителей и заказчиков (периодически происходили утечки из следственных органов), а беспокойный «МК» даже умудрился напечатать хронологию событий той черной свадьбы, поместив в центре разворота последнюю фотографию счастливо улыбающихся людей, которым оставалось жить всего несколько секунд.

Но все это являлось внешними, явными контурами событий, так сказать, вершиной айсберга. Однако существовала еще и подводная часть. Был еще скрытый рисунок, тайный механизм происходящего. И, просматривая сейчас столичную прессу, она видела, что об этом тайном механизме пока не догадывался никто. И близко не лежало. О существовании этого скрытого рисунка знал очень узкий круг людей. И, судя по последним событиям, их число значительно сократилось. Она все еще была в их числе. Увы, ей пришлось узнать о существовании тайного рисунка, внутреннего механизма происходящего, и плата за это оказалась непомерно высока.

Очень узкий круг…

Всего несколько человек…

Возможно, что стрелка индикатора ее положения давно бы переместилась с отметки «плохо» на отметку «безнадежно», если бы… Под огромной подводной частью айсберга существовала маленькая беззащитная льдинка, ее сокровенная тайна, о которой не догадывались (по крайней мере, пока) даже эти несколько человек. Одна маленькая тайна, которую ей приходилось трепетно беречь, потому что, честно говоря, в этой тайне оставалась ее последняя надежда.

Сегодня стояла такая же жара, как и в тот роковой день, и она бесцельно слонялась по своему пустому огромному кабинету, отгороженному от внешнего мира закрытыми окнами в полстены и работающими кондиционерами. Хотя, если называть вещи своими именами, не только окнами и не только кондиционерами.

Потому что утверждать что-либо наверняка в ее положении не представлялось возможным. Твердо она была уверена теперь только в трех вещах: что она еще жива, но все в любую минуту может перемениться, что внимательный анализ прессы плюс то, что известно только ей, оставляют для нее некоторые шансы. И еще существовал третий, пугающий ее вывод. В котором она тоже была убеждена и который в принципе сводил все ее шансы к нулю. То, что на подобное могли решиться только безумцы, она знала давно. По крайней мере некоторое время. Но сейчас, с ощущением какой-то губительной беспомощности, тупого, сковывающего ее ужаса, к ней пришло понимание того простого факта, насколько эти люди были безумны. Насколько…

И это обстоятельство могло свести все ее шансы к нулю.

Она поднесла руки к лицу, сжала пальцами переносицу, тяжело выдохнула, поморщив лоб. Ступая по мягкому светлому ковролину, она подошла к окну. Какое-то время смотрела вниз: просторная отгороженная стоянка для автомобилей, широкая лестница, по которой туда-сюда снуют люди — сегодня у многих тяжелый день; попрошайка-нищий опять на своем рабочем месте… Она усмехнулась. Вот стервец, нищий-то он нищий, а башка у него варит: уже несколько дней он торчит здесь, причем избрал великолепную дистанцию — не настолько близко, чтобы охрана и милиция имели основания прогнать его, но и не настолько далеко, чтобы лишать себя столь удачного и лакомого кусочка. В этой жизни все устраиваются как могут. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. И это нормально. С подобным правилом любой может согласиться. Только то, что в последнее время происходит с ней, не укладывалось ни в какие правила.

Она отошла от окна и вдруг почувствовала, что больше не в состоянии выдерживать темноту, поселившуюся внутри ее, что еще немного, и она не выдержит и эта темнота взорвется горечью слез и хоть на мгновение снимет эту немыслимую тяжесть, темный свинцовый холод, который выдерживать в одиночестве она больше не в состоянии. Но… даже подобного — быстрых женских слез, облегчающих душу, — она позволить себе не могла. Так же как и попытаться ответить на настигающий ее внезапно, но все чаще и чаще вопрос: «Это невозможно, как они могли решиться на такое?» Подобных милосердных маленьких слабостей она не могла себе позволить. Это было бы роскошью, а в ее положении приходилось довольствоваться малым. И сейчас она должна была принять окончательное решение и действительно, вовсе не фигурально выражаясь, жизненно важное решение.

Она продолжала мерить шагами светлый ковролин своего огромного пустого кабинета (своего? А это действительно ее кабинет?!), но потом поняла, что обязана взять себя в руки. Уже все произошло, прошлого не исправить.

Конечно, она должна была сдаться, поднять белый флаг и в конце концов красиво и драматично уйти. И это здорово бы подпортило всем карты. Но по большому счету это было единственно важным, чего она не могла себе позволить. Теперь она не могла себе позволить жить или не жить только для себя. И это было единственно окончательным и по-настоящему важным.

Она нажала клавишу громкоговорящей связи и попросила приготовить ей кофе. Где-то рядом, в холле для совещаний, в этот момент проходили серьезные переговоры, а потом все эти люди зайдут к ней — засвидетельствовать, так сказать, свое уважение. Боже! Как все это смешно и нелепо: кто-то из них зайдет скорее из жалости, а кто-то — в надежде на то, что когда-нибудь все изменится.

Но так или иначе они зайдут к ней вместе с теми, кто проводит сейчас переговоры, и в этом уже нет ничего смешного и нелепого. А она должна будет изображать все как положено. И ничего не перепутать. И чтобы ни у кого, не дай Бог, не возникло случайных подозрений. Ни у тех, на кого в принципе она могла бы рассчитывать, ни у тех, кто все это заварил и будет очень внимательно наблюдать за ней. Нет-нет, лишь только чуть рассеянные доброжелательные улыбки и ничего больше. И это тоже потому, что теперь она не могла позволить себе жить только для себя. И все же как они решились на такое?

Минуло совсем немного времени, но день этой черной свадьбы казался теперь каким-то немыслимо далеким, как точка излома, после которой жить по-прежнему для многих теперь не представлялось возможным. Мир стал другим с тех пор, и все ходы сделаны. Хотя свою точку излома она прошла значительно раньше.

Она открыла коробку с тонкими легкими сигарами, точнее, это были сигарильос — маленькие сигары (тебе придется время от времени курить эту дребедень, сказали ей, потому что она иногда любила побаловаться сигарильос…