Ночь Томаса
Шрифт:
Он никогда не говорил о своих добрых делах и смущался, когда друзья говорили о том, что он сделал. Многие из этих историй стали достоянием общественности лишь после его смерти. И количество их впечатляло.
— Что бы ни ждало за пределами этого мира, вам нечего бояться. Но вы боитесь, и, думаю, я знаю почему.
Предположение, что он чего-то боится, вызвало у мистера Синатры понятное раздражение.
Полностью отдавая себе отчет, что до возвращения остается все меньше времени, я продолжил:
— Вы чуть не умерли
Мое заявление усилило раздражение мистера Синатры. Всем своим видом он, казалось, спрашивал: «А что плохого в гордости?»
— Нет ничего плохого в гордости, которая основывается на достижениях, а в вашей жизни достижений хватало. Но оправданная гордость иногда переходит в гордыню.
Крепко сжав губы, он смотрел на меня. Но потом кивнул. Он знал, что при жизни иной раз впадал в грех гордыни.
— Я говорю не о тогда. Я про теперь. Вы не хотите перейти в последующий мир, потому что боитесь потерять там свою особенность, стать таким же, как все.
Хотя мистер Синатра сопротивлялся переходу, он хотел попасть туда, как и все задержавшиеся здесь мертвые. И серьезно отнесся к моим словам.
Мне же требовалось добиться от него не обдуманной расчетливости, а сильной эмоциональной реакции. Я сожалел, что приходится на такое идти, но на кону стояли его душа и моя шея. И я не мог обойтись без крайних мер.
— Но это еще не самое худшее. Вы боитесь перейти в последующий мир, думая, что, возможно, вам придется начинать там с нуля, снова стать никем, в очередной раз ввязываться в эту борьбу. Вы испуганы, как маленький мальчик.
От обиды на его щеках заиграли желваки.
— В этом мире борьба для вас началась с первого вдоха. Вас ждет та же судьба? Чтобы завоевать уважение, вам приходилось бороться. Вы просто не можете смириться с мыслью, что опять станете никем, но вам не хочется пробивать путь на вершину, как вы это сделали в прошлый раз.
Он поднял кулаки.
— Конечно, пригрозите мне дракой. Вы знаете, я не могу причинить вреда призраку, так нужна ли храбрость для того, чтобы угрожать мне?
Он поднялся со стула, пронзил меня взглядом.
— Вы хотите получить то самое уважение, которое завоевали в этом мире, но вам не хватает духа завоевать его снова, если в последующем мире и есть такая возможность.
Я бы никогда не поверил, что эти теплые синие глаза могут излучать такой холод.
— Знаете, кем вы стали в смерти? Вы — испуганный маленький сопляк, каким никогда не были при жизни.
Разозленный, он опустил
— Не можете смотреть правде в глаза, так?
Такое оскорбительное отношение давалось мне с трудом, потому что на самом деле я глубоко его уважал и боялся, что выдам лживость моего пренебрежения к нему, ввернув слово «сэр».
Я не сомневался, что добрался до истинной причины, которая задерживала его в этом мире, но не видел в этом ничего зазорного. В других обстоятельствах я бы мягко растолковал ему, что это правда, и показал, что его страхи беспочвенны.
Уверенный, что Хосс Шэкетт может войти в камеру в любой момент, я продолжал наседать на мистера Синатру:
— Председатель совета директоров, Синие Глаза, Голос, знаменитый певец, успешный бизнесмен… а теперь вы всего лишь еще один трусливый сопляк из Хобокена.
Вот тут он повернулся ко мне.
С закаменевшим лицом, ледяным взглядом, оскалившись. Наклонил голову, как бык, который видит не одну красную тряпку, а все сто. Мне приходилось видеть разозленные души, задержавшиеся в этом мире, но не до такой степени.
Стальная дверь открылась.
Вошел Хосс Шэкетт. За ним Утгард Ролф вкатил тележку, на которой стоял полиграф.
Глава 28
В моей комнате в доме Хатча мистер Синатра показал, что может устроить полтергейст, заставив кружить по воздуху свои биографии, да так, что я не мог до них дотянуться.
По собственному жизненному опыту я знал, что только злые души могут подчинить себе черную энергию, необходимую для того, чтобы создать хаос. Мистер Синатра мог злиться, но душа его злобной не была.
И при этом, судя по примерам из его жизни, он обладал могучей душой, которая могла выходить за рамки тех правил, которые казались мне обязательными для всех душ.
Я точно знал, что более всего мистера Синатру злила несправедливость. В самом начале своей карьеры, еще мало кому известный певец, он терпеть не мог предубежденности и шел на немалый риск, открывая двери и предоставляя возможности темнокожим музыкантам, в те самые годы, когда многих белых исполнителей вполне устраивал сложившийся порядок.
А от моих обвинений (я же обозвал его трусливым сопляком) так и разило несправедливостью. Я надеялся, что несправедливость по отношению к нему лично вызовет у мистера Синатры такую же бурную реакцию, как и прежде, когда, по его разумению, несправедливо обходились с другими.
Надеялся я и на другое: что он не взорвется, как Везувий, до того, как с моей ноги снимут цепь, приковывавшую меня к столу.
Как только Утгард Ролф вкатил в камеру тележку с полиграфом и закрыл за собой стальную дверь, мистер Синатра перевел яростный взгляд с меня на гиганта с крошечным островком бороды под нижней губой.