Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра
Шрифт:
– Если бы да кабы! – перебил его Червенка. – Денег-то ведь не было! Ни разу недостало денег на самые неотложные расходы. «Мой делатель золота умер, – жаловался император. – Он унес свою тайну в могилу, и мне из его золота не досталось и пол-унции».
– Кто же был столь несвоевременно умершим делателем золота у Его Величества? – поинтересовался слесарь.
– Об этом бы вам спросить, – отозвался Червенка, – у Филиппа Ланга, пока тот еще не ускользнул в преисподнюю с петлей на шее. Он был доверенным Его Величества в этом деле. Я же ничего не знаю.
– Его Величество держал в замке множество всяческих делателей золота и адептов тайной науки, но чего-нибудь путного не достиг ни один из них, – возразил лютнист императора. – Что же касается этого последнего золотоделателя, о котором столько болтали,
– Нет! – убежденно сказал Броуза. – Этот делатель золота не был ни призраком, ни сном. Я знаю, кто был делателем золота у императора. Да, знаю, и не смотрите на меня так. Я, Броуза, узнал этот секрет. И если бы я назвал вам его имя, вы все были бы страшно удивлены и уж немало покачали бы головами!
– Ты знаешь, кто это был? – спросил камердинер таким тоном, что можно было предположить, что и он знает эту тайну.
– Знаю, но об этом нельзя говорить, – ответил Броуза. – Я нередко ходил за Филиппом Лангом по пятам, а потому и знаю, куда он мотался и в каком доме просиживал целыми вечерами. И я в глаза говорил моему господину императору, что он держит этого золотоделателя на горе многим бедным людям и что это не по-христиански… Но мой господин сначала притворился, будто не понимает по-чешски. Когда же я не отступил от него и начал говорить с ним жестко, то он не прогневался, а принялся жаловаться на судьбу, – какой убогой, мол, стала его жизнь, и как тяжек груз на его плечах, и сколько людей он должен содержать, и что расходы на хозяйство не осилить без содействия этого делателя золота… А потом он заставил меня дать страшную клятву в том, что я, доколе Бог даст мне жизни, не выдам имя золотоделателя и ни одному человеку в мире не скажу о сути дела. Я до сего дня держу свое слово!
– Но теперь-то, через столько лет, оно уже не действует! – высказался цирюльник. – Уж нам-то, твоим старым друзьям, ты можешь сказать?
Броуза покачал головой.
– Дай-ка я попробую вытянуть это из него! – сказал придворный слесарь. – Я знаю, что для этого нужно сделать! И он обратился к Броузе.
– А что, кум, как вы насчет яичницы и салатика из зелени? Броуза молча покачал головой.
– Так, может быть, вы желаете чего-нибудь из жаркого или супов? Правда, это греховно дорого в наши дни, да и хозяин порядочный вор, но все-таки?
Броуза не отвечал.
– Ну же! Чего-нибудь мы все-таки хотим? – продолжал слесарный мастер. – Например, отличного жаркого из свинины? Со всем, что к нему полагается?
Броуза нерешительно взглянул на него.
– Свиного жаркого я бы охотно поел! – сказал он. – Не слишком жирного, но и не слишком постного… И к нему немного спаржи.
– Конечно, жаркое будет со спаржей, зеленью и кнедликом! – подтвердил придворный слесарь.
– Ясное небо! Везет же вам сегодня, пан Броуза! – воскликнул один из сидевших за соседним столиком.
Броуза вздохнул. Он выдержал короткую и жаркую борьбу с собою, но преодолел искушение.
– Нет! – сказал он решительно. – Я поклялся моему господину, покойному императору, и всемогущему Богу, и святой Марии, его всехвальной матери – и ради спасения моей души, на которое я очень надеюсь, в этой жизни уста мои будут закрыты. Но, может быть, пан Ярош…
Он немножко помедлил, как если бы вновь обдумывал предложение слесаря.
– Возможно, – продолжал он, – Бог допустит, чтобы мы с вами встретились на том свете. Тогда я сразу подойду к вам и там, наверху, расскажу то, чего нельзя рассказать здесь. Да будет на нас милость Господня! Аминь!
– Аминь! – повторил камердинер и перекрестился, и все остальные последовали его примеру. А на Броузу вновь накатил его старый дураческий стих; он решил, что пообещал Ярошу слишком много, и, чтобы потом не пожалеть об этом, поспешил исправить свою ошибку.
– Но не подумайте, – объяснил он придворному слесарю, – что вы узнаете все задаром. Нет, выкиньте это из головы, тайна везде имеет свою цену. Свиное жаркое с кнедликами и зеленью придется поставить и на том свете!
Он показал на небо и прикрыл глаза; образ небесного жаркого предстал перед ним во всем своем блеске, и сияние вечной радости отразилось на
XIII. НЕУГАСИМЫЙ ОГАРОК СВЕЧИ
Когда на Прагу опускались сумерки и становилось темно, Филипп Ланг приезжал в дом на площади Трех Колодцев. Там его уже ждал Мендл, доверенный приказчик и домашний слуга Мордехая Мейзла, который приветствовал его и провожал наверх – к своему хозяину.
С рассвета до заката дом был до отказа наполнен людьми. Купцы со всего света приезжали, чтобы встретиться с Мейзлом и предложить ему свой товар: бархат, шкурки соболей и куниц, позументы, золотые пуговицы и кольца, пряности из Восточной Азии, сахар, индиго и алоэ с островов Вест-Индии. Поседевшие за работой писцы целыми днями торчали за покрытыми бумагами столами и готовили к отправке письма, договоры и различные счета. Молодые люди из Вены, Амстердама, Гамбурга или Данцига приезжали изучать в доме Мордехая Мейзла торговое и банковское дело; они то бегали туда-сюда с перьями за ухом, то сидели, склонившись над документами, с которых снимали копии или делали выписки. В передних комнатах ждали чешские дворяне, пришедшие занять денег под векселя. Они жаловались друг другу на плохой урожай и на то, что за телят и овец сейчас ничего не выручишь – только и остается, что брать у евреев взаймы под проценты, а тем и любо, ведь проценты для жида – все равно что для честного христианина плуг и пашня… Вечно спешащие курьеры приносили письма с почтовой станции. Клерки наперебой требовали сургуч, бумагу и свежеочиненные перья. А во дворе, под аркадами, попивая пиво и вытянув усталые ноги, восседали вернувшиеся из многодневных поездок возчики. Они лениво наблюдали, как сгружаются с их подвод и исчезают в амбарах тяжелые ящики, упаковки и бочки. А между возчиками, грузчиками и лошадьми вертелся, тявкая, радостно повизгивая и ласкаясь к людям, маленький пудель Мордехая Мейзла.
Лишь к вечеру наступала тишина. Клерки, ученики и служители покидали дом, и только Мендл иногда, когда его помощь была нужна хозяину, оставался и ложился спать в чердачной каморке. Он остался и на этот раз, так как должен был прислуживать за столом Мейзлу и его гостю, Филиппу Лангу.
В тот день Мордехаи Мейзл просмотрел счета, поступившие от банкирской конторы Тассейра в Гамбурге, и продиктовал своему писцу несколько важных писем. Он принял императорского гофкамердинера [33] , высокородного пана Яна Славского из Словицы, который просил его несколько отсрочить выплату займа в восемьсот гульденов золотом. Напоследок он выслушал сообщения своих агентов из Милана, Аугсбурга, Марселя и Нижнего Новгорода и – несколько раньше обычного – удалился в свои жилые комнаты.
33
Гофкамердинер – советник дворцовой финансовой палаты.
После вечернего супа Мендл принес ему отвар из алтея, примулы и льняного семени, ибо чахотка, которой Мордехаи страдал уже несколько лет, после периода обманчивого затишья вновь атаковала его тело: его мучали жар и кашель, повторявшиеся с короткими интервалами, а иногда эти приступы становились такими сильными, что у него темнело в глазах.
Прихлебывая маленькими глотками настой из трав, он просматривал том дона Исаака Абарбанеля «Взоры Бога». Но сколько он ни старался, ему никак не удавалось сосредоточиться и уследить за ходом мысли знаменитого богослова. Порою ему не давался смысл элементарных фраз, и наконец, утомленный и разочарованный, он отложил книгу и предался размышлениям, которые неизменно осаждали его в часы одиночества: «Если бы только Бог подарил мне сына! Если бы у меня был сын, который наследует мой мир, я бы научил его мудрости и наукам; он стал бы как гранатовое яблоко, исполненное знаний! Ему бы не составило труда понимать книгу Абарбанеля. Толкователем темных изречений стал бы он, дыхание его уст несло бы знание и веру. Но Бог не пожелал этого. И я сойду в могилу бездетным, и мое добро достанется чужим… Неужто в планы высшего промысла входило сделать меня несчастным для того, чтобы основать счастье другого человека? Кто знает это? Кто скажет мне? Справедливость Божия темна, подобно глубинам морским…»