Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра
Шрифт:
– Именно Фридриха II! – подхватил барон. – Которого еще называли Дивом Мира и Чудесным Преобразователем. Ради него Констанция покинула свой излюбленный монастырь. Вещий сон предсказал ей, что она родит «пламенный подир, светоч мира, зеркало без трещин» [50] . Все князья склонились перед ним. Когда он умер, то, по словам старого летописца, зашло солнце вселенной. У него было пятеро сыновей.
– Да. Пятеро сыновей. Генрих, рожденный ему Изабеллой Английской, умер пятнадцати лет от роду. Другой Генрих, сын принцессы Арагонской, покончил жизнь самоубийством.
50
Подир – длинная одежда иудейских первосвященников и царей с отверстием для головы и без рукавов; подир шился из материи голубого цвета, подол его
– Генрих, предавший империю, – перебил меня барон. – Юноша с темными кудрями, который по утрам пел в своей темнице, а по вечерам плакал. Он бросился с замковой стены в море.
– Третий сын, – продолжал я, – римский король Конрад, умер в двадцатишестилетнем возрасте от чумы. Барон покачал головой.
– От яда, а не от чумы. В предсмертный час перед ним раскрылась завеса будущего. «Империя увянет, – сказал он, – и будет поглощена тенью забвения». Какое верное пророчество!
Мы шли по сжатому полю. Оледеневшее жнивье звенело у нас под ногами, как битое стекло. Какая-то большая птица вспорхнула прямо перед нами и, широко взмахивая крыльями, скрылась над опушенным снегом лесом.
– Четвертым сыном Фридриха II, – прервал я молчание, – был Манфред [51] , павший в битве под Беневентом.
– Манфред, забывавший за песнями о своем королевстве, – сказал барон. – Все Гогенштауфены любили петь. Лишь спустя несколько дней отыскали его труп среди множества мертвых тел, которыми было усеяно поле битвы. Его узнали по белокурым волосам и белоснежной коже. «Diondo e bello e di gentile aspetti» [52] , как описал его Данте. В своем «Чистилище» он изображает его, с улыбкой указывающим на свои раны и жалующимся на мстительность папы, не позволившего похоронить его под Беневентским мостом. После Манфреда остались два сына. Они умерли в темнице Карла Анжуйского [53] , который продержал их тридцать лет в оковах…
51
Сын императора Фридриха II, король Сицилии с 1258 г.; в 1266 г. был разбит Карлом Анжуйским под Беневентом и убит там же.
52
Прекрасен и строен и благороден обликом (итал.).
53
Карл I Анжуйский (1224–1284) – король Неаполя и Сицилии с 1265 г.
– А Энцио, – закончил я, – любимый сын Фридриха II, умер в плену у болонцев. Император предлагал им в качестве выкупа окружить весь город серебряной стеной, он напомнил им об изменчивости счастья, часто возносящего людей на высоту только для того, чтобы затем низвергнуть их в пропасть. Но болонцы не выпустили царского сына на свободу. «Мы держим его и будем держать», – ответили они. Бывает, что и маленькой собачонке удается затравить вепря. Всего на два года Энцио пережил своего племянника, юного Конрадина, казненного на торговой площади Неаполя. Это был последний из Гогенштауфенов.
– Нет, – сказал барон. – Энцио не был последним отпрыском этого сиятельного рода. Прекрасный и исполненный обаяния, он даже в темнице обрел возлюбленную. Юная дочь графа Николо Руфо, приверженца гибеллинов [54] , тайно делила с ним ложе. Во время карнавала, в ночь, когда сторожа преспокойно веселились на улице, они обвенчались. Тремя днями позже Энцио скончался, а его жена бежала из Болоньи. В Бергамо она родила сына.
Я и не заметил, как мы очутились у решетки парка. Я увидел укутанные соломой розовые кусты, колодец, террасу и синюю черепичную крышу барского дома. Я чрезвычайно изумился этому, так как совершенно не мог вспомнить, когда мы проходили через деревню.
54
Гибеллины – одно из двух основных политических течений в Италии XII–XV вв., поддерживающее германских императоров в их борьбе против папства; слово «гибеллины» является искаженным на итальянский манер названием замка Вайблинген – одного из родовых владений Гогенштауфенов; это слово использовалось также в качестве боевого клича сторонников империи.
Нам пришлось подождать. Два воза, запряженные волами и нагруженные удобрениями, зацепились друг за друга колесами и намертво загородили путь. Колеса скрипели, волы мычали,
– Папа знал о существовании сына Энцио. «Из милосердия и христианской любви мы не будим вспоминать о нем», – говорил Клементий IV [55] . Так и продолжали Гогенштауфены жить на протяжении веков в Бергамо, в забвении и бедности. Из поколения в поколение передавали они тайну своего происхождения вместе с двумя тетрадями, в которые Энцио записывал свои песни и романсы. Тот человек, которого я разыскивал одиннадцать лет тому назад в Бергамо и которого мне наконец удалось найти, сохранил эти тетради до наших дней. Он добывал себе пропитание столярным мастерством и по случаю крайней нужды отдал мне своего сына, а я привез его сюда.
55
Папа римский в 1265–1268 гг., противник Гогенштауфенов.
Поверх возов с удобрением барон указал мне на стены из красноватого песчаника, по которым вились голые ветви дикого винограда.
– Видите этот дом? Это и есть та гора Кифгейзер [56] , в которой живет и дожидается своего часа опальный император. Я приуготовляю ему путь. В один прекрасный день я повторю миру те слова, которые сказал некогда сарацинский слуга Манфреда гражданам возмутившегося города Витербо: «Растворите ворота! Раскройте ваши сердца! Смотрите, ваш господин, сын императора, пришел!»
56
Гора в Тюрингии, на которой, согласно преданию, скрывается находящийся в таинственном сне Фридрих II (по другой версии, Фридрих I).
Барон фон Малхин умолк и уставился вслед запряженным волами возам, которые наконец расцепились и со скрипом тронулись по деревенской дороге. Затем, избегая глядеть на меня, с робкой и смущенной улыбкой, он сказал совершенно другим тоном:
– Вы найдете его там, в садовом павильоне, где он обычно работает. В это время дня он занимается изучением французского языка.
Глава 13
Я пытался восстановить в своей памяти ощущения, которые испытал после того, как барон фон Малхин раскрыл передо мной свои удивительные планы. Мне кажется, в первое время я всецело находился под впечатлением услышанного. Я чувствовал, что за его словами скрывается поразительно напряженная воля, и, должно быть, уже тогда смутно ощущал, что эта воля опирается на какие-то реальные, хоть и неизвестные мне факты или возможности. Барон не производил впечатления фантазера – наоборот, мною овладело предчувствие какой-то исходящей от него опасности, угрожавшей как мне лично, так и всему миру, в котором я до той поры жил. Позднее это ощущение тревоги было отчасти вытеснено зашевелившимися во мне сомнениями, и на протяжении известного периода времени в моем мозгу боролись смутные, абсурдные, противоречащие друг другу представления и мысли. Я отчетливо ощущал, что меня лихорадит.
Принятое мною вслед за тем решение было всего лишь попыткой избежать всех этих мыслей. В то время, как я рассеянно и лениво искал термометр (я дрожал от холода, хотя в камине и горел яркий огонь), мне вдруг вспомнились слова, произнесенные школьным учителем в день моего прибытия в Морведе: «Вы чересчур легковерны». Его голос, как живой, прозвучал у меня в ушах: «Если вам когда-нибудь захочется узнать правду о ком-нибудь из живущих в этой деревне, приходите ко мне…»
Я не мог больше усидеть в своей комнате, я должен был отправиться к учителю и поговорить с ним. На улице я стал расспрашивать о том, где он живет. Какая-то маленькая девочка указала мне дом.
Учитель как раз спускался по лестнице в своем пальто велосипедиста и зеленой фетровой шляпе.
– А, вот и наш любезнейший доктор! – воскликнул он неестественно громким голосом. – Милости просим, входите! Я уже два дня, как вас дожидаюсь. Нет, нет, вы меня нисколько не задерживаете. Сегодня воскресенье, и я могу свободно распоряжаться своим временем. Дагоберт, у нас гости! Я так и знал, что вы придете.
Он схватил меня за руку и потянул в пропахшую спиртом и промокшим сукном комнату. На столе, посреди кучи водорослей, мха и лишаев, лежал открытый гербарий. Из-под дивана выглядывало приспособление для снимания сапог в виде чугунного жука с длинными рогами. На комоде двумя аккуратными рядами стояли спиртовые банки с хранившимися в них образцами всех водившихся в этой местности ядовитых и съедобных грибов. Молодой еж лакал молоко из фаянсовой мисочки.