Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра
Шрифт:
– К господину барону? – пробормотал он, слегка заикаясь. – Может быть, все-таки к господину инспектору?
– Нет. Барон желает поговорить с вами лично. Он окончательно смутился.
– Господин барон? Лично? О чем может говорить со мною господин барон? Господин инспектор иногда приглашает меня поговорить о делах, но чтобы господин барон?… Вот уже пять лет, как я живу здесь, и он еще ни разу не вызывал меня… Очевидно, соседи насплетничали. Подумаешь, несколько поленьев дров. Все же так поступают…
Я принялся успокаивать его:
– Нет, нет. Это не по поводу дров.
Он разволновался еще больше:
– Что? Значит, это не потому, что я взял дрова?… Ну, тогда я понимаю, в чем дело. Когда он увидел меня в той комнате, то сразу же так сурово на меня посмотрел… Но
Он не договорил. Порывистым движением схватив со стула свою шляпу, он нетвердыми шагами вышел из комнаты.
Вечером того же дня я отправился к Бибиш. Я застал ее за микроскопом. На ее столе, среди тиглей, колб и пробирок, стоял нетронутый ужин.
– Чрезвычайно мило с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне, – сказала она. – Мне очень приятно, что вы пришли. Бедняжка Бибиш! Целыми днями за работой. Работа не отпускает меня ни на минуту.
Она заметила мое разочарование и улыбнулась. Но сейчас же вслед за тем лицо ее снова стало серьезным.
– Я очень изменилась за последний год, не правда ли? Я уже не та, какой была раньше. Да… Как вам это объяснить? Я превратилась в сосуд, в котором хранится необычайная и гениальная идея. Эта идея исходит не от меня, я сознаю это, но она всецело заполняет меня и не дает покоя. Я чувствую, как она бежит в моих жилах и примешивается ко всем моим ощущениям. Одним словом, она целиком завладела мною.
Она снова улыбнулась.
– Может быть, все это звучит чересчур напыщенно. Да, я всего лишь незначительная ассистентка, но эта работа стала частью моей жизни. Вы понимаете меня? Не смотрите же на меня так мрачно. Не дуйтесь. Я так довольна, что вы пришли! Завтра… Хотите пойти со мною завтра погулять? На часок перед завтраком. В восемь утра. Постучите мне в окно. Я буду готова. Наверное…
Я ушел не сразу. В нескольких шагах от ее дома я остановился и долго смотрел в освещенные окна.
В девять часов пришел барон. Он не заметил меня. Бибиш сама открыла ему дверь. Затем закрылись ставни окон.
Шесть часов подряд простоял я в снегу на морозе. Только в три часа утра барон вышел из дома Бибиш.
Остаток ночи я провалялся без сна в своей постели.
В восемь часов утра я постучал ей в окно. Внутри ничто не шелохнулось. Я постучал еще раз.
Двери дома раскрылись, и на улицу выскочил мальчик лет одиннадцати, неся в руках два пустых кувшина из-под молока.
Он посмотрел на меня с подозрением.
– Барышня спит, – сказал он. – Приказала не будить.
Желая придать своим словам особенное значение, он приложил палец к губам, а затем пустился бежать и скоро скрылся из виду.
Еще несколько секунд сквозь густой туман до меня доносился скрип его удаляющихся шагов.
Глава 11
Мне думается, в тот момент, когда я разбил стеклянную трубочку и вылил ее содержимое на ковер, я упустил случай, которому не суждено больше повториться: я упустил возможность решающего вмешательства в ход событий. Какое-то неопределенное, смутное чувство подсказывает мне, что если бы я исполнил тогда желание барона фон Малхина, то, может быть, дело приняло бы совершенно иной оборот. Я этого не сделал и тем самым, сдается мне, сам исключил себя из цепи последующих событий. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что всегда оставался всего лишь зрителем, страстно волнуемым всем, что узнавал и видел, но не принимавшим никакого активного участия в происходящем. И в том, что именно я стал жертвой того невероятного и необъяснимого оборота, который приняли события, что именно я получил ранения и угодил в больничную палату, где мне еще долго предстоит валяться в горячечной лихорадке и полубреду, – во всем этом я вижу зловещую иронию судьбы.
С другой стороны, я не имею права жаловаться: я-то хоть остался жив. Не знаю, какая судьба постигла остальных героев драмы. Удалось ли барону спастись от разыгравшейся в последний момент
В больнице есть человек, который мог бы дать мне ответ на все эти вопросы. Праксатин, почти неузнаваемый в своем белом балахоне, каждые несколько часов прокрадывается в мою палату с метлой в руках и украдкой поглядывает на меня. Однажды я нарочито громко сказал сестре милосердия, что охотно сыграл бы партию в trente-et-un [45] , но он сделал вид, что не расслышал моих слов. Он труслив, безгранично труслив, и я ненавижу его так же сильно, как ненавидел тогда, когда неожиданно столкнулся с ним у Бибиш.
45
Тридцать одно (фр.) – карточная игра.
Он приветствовал меня и пригласил сесть. Он довлел над разговором. Я сразу же настроился крайне враждебно по отношению к нему. Особенно меня возмутило то, что он держался как дома. У меня было такое ощущение, что я пришел в гости к нему, а не к Бибиш. Помимо него там находился пастор – старый господин с костлявым лицом и седыми волосами.
– В моем лице, – сказал Праксатин, когда Бибиш разливала чай, – вы видите человека, которому выпал нелегкий денек. Я имею полное право утверждать это. У барона сегодня гости из заграницы. Нас здесь часто навещают. Но знаете ли вы, что это означает для меня? У меня едва оставалось время передохнуть. «Аркадий Федорович, – сказал мне мой благодетель-барон, – позаботьтесь о завтраке и обеде». – «Охотно, – ответил я. – Конечно, позабочусь». Само собой разумеется, я позаботился и даже своими собственными руками приготовил рыбный салат, ибо на здешних поваров нельзя положиться в этом отношении. И что же произошло? Батюшка-барон уединился со своими гостями и беспрестанно совещался с ними о чем-то. Я его не видал целый день, так что вся работа выпала на мою долю. Должен признаться, в подобные дни я понимаю, насколько прав был мой дед, утверждая, что работа низводит человека до положения животного. Когда я привел с вокзала сэра Реджинальда…
– Аркадий Федорович, – перебила его Бибиш, – вы ведь знаете, что барон не любит, чтобы…
– Да, да, конечно! – поспешил ответить русский. – Когда вы морщите лоб, Каллисто, показывая, что недовольны мною, я испытываю такое ощущение, как если бы солнце вдруг скрылось с неба. Я знаю, что эти господа желают сохранить свое инкогнито. Но ведь в Англии наверняка существует не менее дюжины сэров Реджинальдов.
Он снова повернулся ко мне.
– Вы смотрите на меня так испытующе, доктор. Я бы сказал, глазами научного исследователя. Мне просто жутко становится от вашего взгляда. Вы, должно быть, думаете про себя: низкий лоб, выдающиеся скулы, слабый, безвольный человек. Я угадал, не правда ли? Тщеславный человек, пустомеля, на которого нельзя положиться, эгоист, который думает только о себе. В прежние беззаботные и медоисполненные времена я и был таким человеком, но теперь… Жизнь обошлась со мной очень сурово, она беспощадно била меня. Я стал совершенно иным. Теперь я думаю почти исключительно о других и только в самую последнюю очередь о самом себе. Вот, например, сейчас меня угнетает – угнетает сильнее, чем я это могу выразить словами, – ваше дурное настроение. Послушайте, что это вы сидите таким сычом и даже чая не выпьете? Каллисто, мы должны предпринять что-нибудь для развлечения наших гостей. Организуйте какую-нибудь игру-игорочку!
Бибиш коснулась ладонью моей руки и прошептала:
– Что с вами? У вас плохое настроение? Праксатин уже вытащил из кармана карты.
– Ваше преподобие, – обратился он к пастору. – Партийку в trente-et-un шутки ради? Вы ведь не откажетесь? Я буду держать банк.
– Вы очень устали? Или у вас какая-нибудь неприятность? – тихо спросила меня Бибиш.
– Нет уж, вы меня извините, но я играть не стану, – сказал пастор. – Прежде я, бывало, поигрывал по вечерам в скат с моими мужичками или в пикет с помещиком. Но теперь…