Ночи в кафе «Бродячая собака»

Нигро Дон

АННА. Лучшие дни моей жизни прошли в «Бродячей собаке». Ты минуешь дверь, оказываешься на лестнице и словно спускаешься по ней в ад. Воздух всегда был напоен табачным дымом, и таинством, и смехом, и сексом, и пусть жизнь била ключом в настоящем, возникало и некое ощущение вне временности, будто ты ступал в вихрь, где смешивались прошлое и будущее. А если часа в четыре утра ты пристально всматривался в стены, то видел, как птицы двигались, а листья шуршали пред зарей.

ТОМАШЕВСКИЙ. Вот и прекрасно. Смотрите на птиц, а я скоро вернусь. Дождетесь меня здесь?

АННА. Куда я пойду? Вокруг больше ничего нет. Это место – центр вселенной. Нам всегда так казалось.

ТОМАШЕВСКИЙ (колеблется, смотрит на нее). Никуда не уходите. (Поднимается по лестнице и исчезает).

АННА. Ночью, заснув, я возвращаюсь в это место. Я столько раз спускалась по этой лестнице, проходила через арку, такую низкую, что Станиславскому приходилось наклонять голову. Художники, поэты, актеры, танцовщики. Владельцы заложили окна, чтобы отсечь окружающий мир, и разрисовали стены арлекинами и птицами. Для богемы это был рай. Все спали со всеми, и мы говорили себе, что это нормально, потому что мы – другие. Мы – творческие люди. И никаких правил для нас не существовало. Уникальное сборище пьяниц и шлюх, все поголовно полагали себя гениями, и никоторые в этом не ошибались, но сколько горя мы причиняли друг другу. И однако, как отчаянно мне не хватало этого места. (Звуки «Таинственных баррикад» Куперена, пианино где-то за сценой). Тут была маленькая сцена, но играли здесь все, как на сцене, так и вне. Кто-то музицировал, а Тамара танцевала. (ТАМАРА КАРСАВИНА, прима-балерина, появляется из теней и танцует на возвышении у задника, за спиной АННЫ, которая ее не видит). Она была такая красивая. Вроде бы хрупкая, но сильная. Танцовщики всегда удивительно сильные. И единственная девственница во всем заведении. Тут даже принимали ставки на то, кто станет у нее первым. (МАНДЕЛЬШТАМ появляется из теней, наблюдает, как танцует ТАМАРА, в руках бутылка и два стакана). И Мандельштам сидел, наблюдал и смешил меня эксцентричными толкованиями Каббалы.

МАНДЕЛЬШТАМ (садясь за столик АХМАТОВОЙ). Малкут – это последняя десятая сефира Древа жизни. Но она не исходит напрямую из Бога. Она исходит из создания Божьего. Мы можем познавать Создателя только через созданное им, как зеркала, отражающиеся зеркалах.

АННА. Мандельштам?

МАНДЕЛЬШТАМ. Именно поэтому мы не имеем ни малейшего понятия о том, что Он задумал.

АННА. Осип, что ты здесь делаешь?

МАНДЕЛЬШТАМ. Я пытаюсь не задавать этот вопрос, потому что не знаю, хочу ли узнать ответ. Малкут – это портал, врата в Древо жизни. Мы входим в корни, движемся наверх, но по пути большинство из нас пожирают белки.

(Другие начинают появляться, рассаживаются за столиками: МАЯКОВСКИЙ, ОЛЬГА, БРИК и ЛИЛЯ, БЛОК И ЛЮБОВЬ, БЕЛЫЙ, КНЯЗЕВ, ХЛЕБНИКОВ с аккордеоном. ТАМАРА танцует среди них. Некоторые поют песни, которые мы услышим позже, другие произносят реплики, которые мы тоже услышим позже, нарастает какофония звуков).

АННА. Осип, только не сочти меня грубой, но я думала, что ты умер.

МАНДЕЛЬШТАМ. Это Россия. Здесь все мертвые.

МАЯКОВСКИЙ (поет, ХЛЕБНИКОВ аккомпанирует ему на аккордеоне).

Иди ко мне,Моя маленькая русская зазноба,Позволь мнеОбнять тебя перед рассветом.Скоро мы обаБудем забыты.Время остановится…И пойдет снова.

ВСЕ (хором, кроме АННЫ).

Скоро мы всеБудем забыты.Время остановится…И мы уйдем [3] .

МАЯКОВСКИЙ (высокий, харизматичный, поднимается на возвышение, тогда как ХЛЕБНИКОВ продолжает тихонько играть). Итак, дети мои. Расставляйте мебель, как положено для ночной оргии. В отсутствии Мейерхольда, которого, похоже, задержали, и Станиславского, он раздает автографы и гладит ягодицы на кухне, режиссером буду я, а так как я понятия не имею, что делаю, вы, вероятно, разницы не заметите.

3

Подстрочник приводится, чтобы не ограничивать театр в его фантазиях. Возможны и такие варианты:

АННА. Господи. Это же Маяковский!

МАНДЕЛЬШТАМ. Маяковский не верит в Бога. Он верит, что это он – бог. Он – великий коммунист и обожает руководить.

ВСЕ (кроме АННЫ поют и расставляют мебель).

Иди ко мне,Моя маленькая русская зазноба,Позволь мнеОбнять тебя перед рассветом.Скоро мы обаБудем забыты.Время остановится…И пойдет снова.Скоро мы всеБудем забыты.Время остановится…И мы уйдем.

(Когда песня заканчивается, все сидят за столиками, и мы переносимся в «Бродящую собаку», какой она могла быть в 1913 году, может, чуть раньше, может, позже).

АННА. Вон Блок и его прекрасная жена, Любовь. И Андрей Белый. И Лиля и Осип Брики. И бедный, странный Хлебников, одержимый птицами.

ХЛЕБНИКОВ (откладывает аккордеон, перекидывает полотенце через руку, становясь официантом). Кар! Кар! Кар!

ОЛЬГА. Анна! Ты здесь. Я везде тебя искала.

АННА. Ольга?

ОЛЬГА. Где ты была?

АННА. Я живу в мужском туалете. Держу ложки в галошах.

ОЛЬГА. Что?

АННА. Я плохо соображаю. Кирпич попал мне в голову.

ОЛЬГА. Маяковский опять бросался кирпичами?

МАЯКОВСКИЙ. Я бросил только один, но в свою защиту хочу сказать, что целил в Мандельштама.

ОЛЬГА. Гумилев бесстыдно со мной флиртовал. Тебе бы лучше приглядеть за ним. Я могу уступить. Если уже не уступила. Не слежу, когда и с кем. Ох, да и какая, собственно, разница? Время – иллюзия, а мужчины все одинаковые. Он так отчаянно ухаживает за тобой, и пока ты медлишь с ответом, хочет переспать со мной. Разумеется, все хотят переспать со мной.

МАНДЕЛЬШТАМ. И все уже перепали.

МАЯКОВСКИЙ (бьет в литавры, привлекая всеобщее внимание). Дамы и господа, товарищи и все остальные кто забрел сюда с холода! Позвольте приветствовать вас этой ночью в кафе «Бродячая собака». Я назначивший сам себя церемониймейстером, Владимир Маяковский, гениальный поэт, гениальный драматург, гениальный художник, гениальный пропагандист, автор гениальных лозунгов, искусный любовник, уличный актер, ярмарочный клоун, пророк и карманник, всегдашний бунтарь и пламенный трибун революции.

МАНДЕЛЬШТАМ. Не было в истории человека более великого, чем тот, каким полагает себя Маяковский.

МАЯКОВСКИЙ. В этот вечер мне приятно видеть в «Бродячей собаке» нескольких поэтов, которые лишь чуточку хуже, чем я: Александра Блока, Осипа Мандельштама и моего друга Хлебникова. Как аккордеонист он оставляет желать лучшего и, похоже, полагает себя, скорее, вороной, чем человеком.

ХЛЕБНИКОВ. Кар! Кар! Кар!

МАЯКОВСКИЙ. И здесь же величайшая, после меня, разумеется, поэтесса, императрица «Бродячей собаки», ослепительно прекрасная и загадочная Анна Ахматова. (Все смеются и хлопают). Первым номером нашей сегодняшней программы идет трогательная трагикомедия под названием «Предложение руки и сердца Гумилева». Второе ее название: «Любовь или яд, что лучше?»