Ночная дорога
Шрифт:
Деда пришел, когда начало темнеть.
— Привет, Грейси, — сказал дедушка, улыбаясь.
— Бабушка опять про меня забыла, — сказала Грейс, разжимая кулачок, из которого посыпались камешки.
— Ей нездоровится. Зато я здесь, и я отведу мою хорошую девочку поесть мороженого. — Он наклонился и взял Грейс на руки. Она прилипла к нему, обхватила руками и ногами, как маленькая обезьянка.
Он понес ее к миссис Скиттер, и они попрощались. Потом дедушка усадил Грейс в бабушкину большую черную машину на заднее сиденье.
— Ты должна мне кое-что рассказать, — сказал он,
— Разве? — Она подняла глаза и увидела, что дедушка смотрит на нее в зеркало заднего вида.
— О драке с Остином Клаймсом.
— А, — вздохнула Грейс, — об этом.
— Ты же знаешь, Грейси, нельзя драться с другими детьми.
— Он первый начал.
— Да? Каким же образом?
— Он поддал ногой песок прямо мне в лицо. А еще сказал, что я глупая.
— Правда?
— И произнес плохое слово.
— Тем не менее, Грейс, нельзя бить детей.
— Я думала, ты говорил, нельзя бить девочек.
— Ничего подобного. Ты сразу все правильно поняла.
— Ладно, — сказала она, развалившись на сиденье. — Больше не буду бить Остина Клаймса, даже если он задница.
— То же самое ты говорила о Джейкобе Муре.
— Но я его не била.
Она заметила, что дедушка с трудом сдерживает улыбку.
— Мы не станем перечислять всех детей в продленной группе по одному. Ты никого не должна бить. И пока ты не придумала лазейку, это же относится ко всем детям в детском саду. Договорились?
— Какую лазейку? Как дырка в заборе?
— Грейси!
— Ну ладно, договорились. Папе расскажешь?
— Придется.
Тут в первый раз Грейс искренне пожалела о том, что сделала. Теперь папа посмотрит на нее разочарованно, а она испугается и прижмется к нему, надеясь, что он не захочет ее бросить. У нее уже нет мамы, что же она будет делать без папы?
19
— Боишься? С чего бы тебе бояться?
Лекси прислонилась к серой стене камеры. В тюрьме она провела семьдесят один с половиной месяц и вот теперь наконец выходит. Отсидела полный срок — а затем и еще из-за неразумных поступков, — так что в ее случае и речи не было ни о досрочном, ни об условном освобождении. Ей назначили общественного защитника, готового помочь с «адаптацией», но главное, что через несколько минут она станет просто свободной гражданкой, имеющей право отправиться на все четыре стороны. Она собиралась поехать во Флориду, к Еве, остальные планы были туманными; жизнь напоминала шоссе в пустыне, уходящее в никуда.
И вот теперь, как ни странно, когда настал этот день, ей было страшно уходить отсюда. Камера в десять квадратных футов стала ее миром, безопасным, потому что знакомым. Восемь шагов от кровати до унитаза, два — от раковины до стены, три — от кровати до двери. Все стены увешаны семейными фотографиями Тамики, запечатлевшими людей, которые стали для Лекси как родные. Ее собственные фотографии, на которых была она, тетя Ева, Зак и Миа, все эти годы были убраны в коробку. Оглядываться назад было слишком больно, а кроме того, бесполезно. Все равно ей никогда не забыть улыбку Мии, и не важно, висела на стене фотография или нет.
— Лекси! —
— Здесь я знаю, кто я такая.
— Не нужно думать о том, кем ты здесь стала, hermana. Особенно тебе. У тебя впереди вся жизнь.
Лекси посмотрела на свои скудные пожитки. На краю кровати лежали ценные вещи, которые она хранила и собирала последние годы: обувная коробка, полная писем от тети Евы и ее писем к Грейс; фотографии Мии и Зака в выпускном классе, и тот снимок, на котором они втроем на школьных танцах; а еще потертая, зачитанная книжка в мягкой обложке — «Грозовой перевал». Для нее «Джейн Эйр» больше не существует — какой ей смысл читать истории, в которых все беды героев заканчивались благополучно?
В дверях появилась надзирательница:
— Пора, Бейл.
Тамика медленно слезла с кровати. Последние несколько лет, пока Лекси уменьшала свой вес, достигнув спортивной худобы, Тамика, наоборот, прибавляла фунты, обвиняя во всем менопаузу, впрочем, тюремная еда тоже не способствовала похудению.
Лекси смотрела в печальное смуглое лицо женщины, не раз приходившей ей на выручку, ставшей ее другом, когда она отчаянно нуждалась в поддержке; если бы Лекси умела плакать, то расплакалась бы.
— Мне будет тебя не хватать, — сказала Лекси, обнимая широкую, круглую Тамику. — Я тебе напишу, — пообещала она.
— Пришли мне свою фотографию с Грейс.
— Тамика, я отказалась от этого права, — сказала она. — Сама знаешь.
Тамика схватила ее за плечи, встряхнула как следует.
— Я бы все отдала, лишь бы выйти отсюда с тобой. Не будь размазней! Ты совершила ошибку, и ты за нее расплатилась. Точка. — Она крепко обняла Лекси. — Хотя бы повидайся с дочерью.
— Идем, Бейл, — поторопила ее надзирательница.
Лекси отпустила Тамику и забрала с кровати свои вещи. Она хотела просто уйти, оставаясь, по возможности, спокойной, но ничего не вышло. У дверей она замешкалась и оглянулась.
Тамика плакала.
— И не смей возвращаться, — сказала женщина, — или я отшлепаю тебя по твоей белой заднице.
— Не вернусь, — пообещала Лекси.
Она шагала по тюрьме, неся свою жалкую обувную коробку, а женщины свистели и улюлюкали ей вслед. Она вспомнила, как они перепугали ее в первый раз, эти самые женщины. Теперь она стала одной из них, и, сколько бы она ни прожила на белом свете, как бы сильно ни изменилась, какая-то часть ее навсегда останется здесь.
Надзирательница, сидевшая за столом, вручила ей документы, сумку с личными вещами и небольшой желтый конверт.
— Переодеться можно там, — сказала она, указав на дверь в конце коридора.
Лекси зашла в комнату и закрыла дверь. Оставшись одна, она сняла блеклую, поношенную тюремную одежду и казенное белье.
В сумке лежали мятые черные брюки и белая блуза, в которых она когда-то пришла на заседание суда, а еще там был ее бежевый лифчик, черные трусики и плоский джинсовый кошелек ручной работы. Черные гольфы и простенькие черные балетки завершали гардероб прежней Лекси. Молодой Лекси.