Ночная охота
Шрифт:
В зале зашелестели смешки. Конявичус, не таясь, поднес бумажку к самым глазам:
— Армия и народ едины! Армия и правительство едины! Армия и демократия едины! Армия и свобода едины! Армия и рыночная экономика едины! — перевел дух. — Да здравствует один из величайших героев современности капитан Ланкастер!
Конявичус плюхнулся было на место, но при упоминании Ланкастера зал встал. Пришлось вставать и Конявичусу. Съехавшая с ушей фуражка упала ему на нос. Антон с трудом представлял себе голову, соответствующую окружности этой фуражки. «Неужели раньше у людей были такие большие головы?» — подумал он.
— Прежний глава администрации тоже был величайшим героем? — спросил у Золы.
— Он был освободителем труда, —
— Как это? — Антону всегда казалось, что труд в стране бесконечно свободен.
— Он провел через законодательное собрание закон, разрешающий принимать на любую работу любых людей, независимо от пола, возраста и разных прочих обстоятельств.
Выступавшие следом клялись в верности свободе, демократии, рыночной экономике и реформам, славили одного из величайших героев современности капитана Ланкастера. Суть выступлений сводилась к тому, что и раньше дела в провинции в общем-то шли неплохо. Однако же все это время, оказывается, в обществе накапливались некие внутренние резервы, чтобы дела, значит, шли еще лучше. При освободителе труда им не удавалось высвободиться. При одном же из величайших героев современности они уже почти что высвободились. Между делом учредили «Капитан-банк» и акционерное общество закрытого типа «Ланкастер-лимитед», с ходу утвердили и проспект немыслимой эмиссии. Выступавших переполнял энтузиазм. Один звук имени капитана Ланкастера обещал рай на земле.
Антон углядел парня и девицу, увлеченно сдвинувших головы в предпоследнем ряду. В руках парня белесо мигнул шприц. Он вколол девице, потом себе. После чего оба блаженно откинулись в креслах. Антон, вынужденный выслушивать выступления в ясном разуме, искренне им позавидовал. Впрочем, не он один. По проходу между рядами в их сторону по-пластунски поползло странное существо в коротеньком, как у Антона, пиджачке, но с длиннющими раздвоенными, как сложенные на спине у сидящей мухи крылья, полами.
— Министр культуры, — сказала Зола. — Провалялся где-то две недели, не знал, что прошли выборы. Он должен был сочинить стихи, организовать оркестр, провести пресс-конференцию… — махнула рукой. — Все провалил.
Не преуспел, как оказалось, министр культуры и в добывании наркотика. Уколотая девица посмотрела на него круглыми блестящими глазами, рассмеялась стеклянным смехом, толкнула его обутой в острую туфлю ногой в лицо. Министр культуры закрыл — от стыда? — лицо руками, остался лежать в проходе. Плечи его обиженно вздрагивали.
— Вообще-то он хороший, — неожиданно пожалела министра культуры Зола.
В президиуме поднялся Ланкастер. Установилась тишина, нарушаемая лишь всхлипами министра культуры. Ланкастер видел распластанного, но, похоже, как и Зола, жалел этого хорошего человека.
— Все записавшиеся выступили, — объявил капитан, — собрание прошло на высоком демократическом рыночном уровне. Нам предстоит избрать и утвердить новый состав правительства. Прошу всех приготовить пропуска. Сейчас я буду зачитывать индексы. Кому в этом туре не повезет — для тех будет проведена дополнительная лотерея. Смею надеяться, что выигрыши вас не разочаруют.
Все, включая уколотую парочку, напряженно уставились в пластиковые карточки. Лицо резинового старика-соседа от волнения побелело. Антон легонько шлепнул его по гладкому черепу. Старик не заметил. Только два человека в зале оставались совершенно спокойными. Антон: он точно знал, что ни в какое правительство не попадет, в лучшем случае, в распространители тысячепроцентного государственного займа «Свобода». И министр культуры. Тот или был уверен, что наверняка будет в правительстве, или же ему было плевать — как лежал, так и продолжал лежать, зарывшись лицом в ковер.
Ланкастер начал зачитывать номера, дублировавшиеся на двух огромных экранах по краям зала.
Дождавшись своего номера, старик-сосед завопил, вцепился мягкими пальцами в горло Антона. «Сгною… твою мать…» — вместе с брызгами слюны вылетело из гадкого рта старика. Антон размахнулся здоровой рукой, чтобы успокоить старика ударом в висок, но тут на шее у него повисла мокрая от слез Зола. «Мы… и ты и… я… в правительстве!» — заикаясь от счастья, прорыдала она. Старик вырвал из ее рук карточки, сверил индексы. Тут же и вернул: «Я понимаю, демократия — это молодость мира и ее, как говорится, возводить молодым, однако прошу вас соблюдать правила приличия!»
— Кто за то, чтобы утвердить предложенный состав правительства, прошу проголосовать! — сказал Ланкастер. В воздух взметнулись все руки. Старик поднял сразу две. Даже министр культуры — с пола — поднял вверх дрожащую ладонь. — Кто против? — В ответ смех. — Кто воздержался? — Никто не воздержался. — В таком случае, — объявил Ланкастер, — прошу членов правительства остаться. Остальные могут покинуть зал. В фойе состоится второй тур нашей лотереи.
Антон остался. Он был членом правительства.
30
Зал опустел так быстро, словно время правительства было для присутствующих дороже собственного. А может, не попавшие в члены правительства надеялись крупно выиграть в обещанную лотерею в фойе. Уплыл вверх, спрятался в потолке — как его и не было — президиум. Ланкастер и Конявичус дружески переместились со сцены в ряды. Капитан сделал знак, и спецназовцы, стоящие у дверей, вышли вон, плотно прикрыв за собой двери.
Антон терялся в догадках. Зачем капитану, намеревавшемуся править в провинции, как Бог, какое-то смехотворное правительство, серьезные разговоры? Он ожидал, что Ланкастер устроит пьянку, на худой конец перестреляет новоявленное правительство из лазерной винтовки. Бросающему вызов Богу капитану не о чем разговаривать с простыми смертными, пусть и назначенными им членами правительства. А между тем определенно шло к этому. Члены правительства были трезвы, подчеркнуто деловиты. Одни извлекли блокноты, другие раскрыли на коленях портативные компьютеры «Notebook», чтобы, значит, фиксировать мудрые мысли капитана.
— Рядовой налогоплательщик, человек из народа, подданный, одним словом, тот, кто внизу, — начал Ланкастер, — почти всегда убежден, что основной побудительный мотив деятельности любого правителя, не важно, тирана или пришедшего к власти в результате демократической процедуры свободных всеобщих выборов, как, к примеру, я, — сделать его жизнь невыносимой, проще говоря, погубить его, сжить со свету. Между тем редкий правитель, — огорченно вздохнул капитан, — сознательно желает зла своим подданным, стремится извести их. Однако независимо от того, что думают и чем руководствуются подданные и правители — подданные делают все, чтобы не подчиниться правителю, похоронить любые, прежде всего наиболее разумные, его начинания; правитель, в свою очередь, делает все от него зависящее, чтобы довести подданных до отчаянья, лишить надежд на лучшее, в конечном итоге — уничтожить. Почему так происходит? Самый простой и глупый ответ: народ и власть — изначально враждебные друг другу, несочетаемые стихии. Так было до нас, так остается при нас, так будет после нас. Сейчас мы с вами власть, мы наверху. Но ведь когда-то были народом, то есть были внизу. Отчего же мы, вышедшие из народа, будем сводить народ на нет? Где прервалась нить нашей сущности? В какой момент каждый из нас превратился в свою противоположность — из человека, терпящего страдания, в человека, заставляющего страдать другого человека? — Ланкастер внимательно обвел взглядом присутствующих. Пожалуй, только Антон и Конявичус слушали его с интересом. Остальные просто тупо записывали, бегали пальцами по клавишам «Nolebook'oв». Зола не слушала и не записывала — улыбалась чему-то своему, должно быть, мысленно переезжала в другой особняк. Тот, в котором они жили сейчас, казался ей слишком скромным.