Ночной извозчик
Шрифт:
— Забрался к старому жлобу в карман?
— Натюрлих! Так вот, значит, работаю я у толстяка в кармане, как раз на Елисейских Полях, заметь, еще луна только-только нос высунула, — словом, кой-чего раздобыл, братец… бумажник, бимбер… Два платка с шикарными метками, связка ключей, кисет с табаком…
— А ведь недурно наработал, старик…
— Еще бы!.. Словом, только бы жить и радоваться, да вдруг мой толстяк как завопит не своим голосом…
— А легавые тут как тут…
— То-то и есть! Несутся, понимаешь, за мной по пятам, беговым
— Значит, ушел?
— Еле-еле ушел. Лишь бы ноги унести, плевать мне на весь навар, все побросал к черту, платок направо — бац! бумажник налево — бряк! Что твой фейерверк, так и посыпалось! Конечно, народ за мной уже не гонится, подбирают… Только бимбер я себе оставил — так вот, около Алькасара откуда ни возьмись фараон: — Стой! — говорит… Ну, понимаешь, тут уж не до смеху, швырнул я часы и был таков…
— Выходит, нет у тебя часов?
— Выходит, так.
— Ну и трепач ты, скажем прямо! Это когда дело-то было?
— Да позавчера.
— Жаль, да ничего не попишешь. Слушай, еще по одной пропустим?
— А как же! Да покрепче!
Апаш, по кличке Фонарь, прервал беседу со своим закадычным приятелем Глазком и что было силы стукнул кулаком по столику, за которым они сидели уже чуть не целый час.
— Хозяин! Эй, хозяин! Два пойла, да не разбавлять! Скажите-ка, сколько на ваших ходиках?
— Половина десятого, приятель!
— Порядок…
Хозяин отошел, чтобы налить заказанные порции абсента, а Глазок наклонился к Фонарю и таинственным шепотом спросил:
— Слышь-ка, ты уверен, что она приедет, Коломбинка эта?
Фонарь с надменным видом пожал плечами:
— Не шурши! Не шурши! — И будучи остряком или, вернее, считая себя таковым, добавил: — Коломбина, старик, живет в Коломбе; а раз мы с тобой сейчас в Коломбе, мы тут и застанем нашу Коломбину…
И произнеся это тоном, ие допускающим возражений, он принялся, как полагается, размачивать кусок сахара водой из дешевого грязного графина. Потом добавил:
— Ну, если она, чего доброго, не приедет, то-то хлебнем мы с тобой горя! Да приедет она, приедет, дельце верняк, дельце катится как по маслу, дельце круглое, как монетка… Нечего зря кровь себе портить…
Глазок, в свою очередь, взялся за абсент.
Между тем, пока апаши беседовали друг с другом, порой переходя на шепот и не вступая в разговор ни с одним из посетителей бара, хозяин уже готовился закрывать свое заведение — небольшой трактирчик под названием «Свидание машинистов», расположенный как раз напротив красивого чистенького вокзала Буа-Коломб. Посещали его исключительно железнодорожные служащие, которые к десяти часам вечера, как правило, расходились, и в этот час хозяин просто-напросто прикрывал лавочку.
— Я, конечно, ничего такого не требую, — сказал он, обращаясь к Глазку, — не сочтите за обиду, только я через минутку закрываю.
Дело было обычное,
— Эго что же такое? — заорал он, сжав кулаки и вызывающе глядя на хозяина, — это ты, значит, выгонять нас намылился? Так ведь, водолей несчастный? Мы с Фонарем уйдем, когда сами надумаем, не раньше. — И тут вдруг замолчал.
Дело в том, что хозяин трактира «Свидание машинистов» сам когда-то водил паровозы этой железнодорожной Компании. Несмотря на маленький рост и довольно хилую внешность, он был на редкость крепким здоровяком. Едва Глазок договорил, хозяин подошел к нему вплотную, взял его за шиворот и без видимых усилий стащил со стула.
— Вот что, — сказал он, — ты, смотри, не возникай; во-первых, мне это не по нутру, а во-вторых…
Лицо Глазка налилось кровью, задыхаясь от злости, он заорал:
— Эй, Фонарь, что же ты? Он же набросился на меня, кишки ему надо выпустить, тоже мне трактирщик нашелся!
Но Фонарь только покачал головой. Пока хозяин тряс за шиворот его приятеля, Фонарь успел одним глотком опорожнить обе рюмки абсента, стоявшие на столе. Затем он бросил деньги на обитый жестью прилавок и обратился к Глазку:
— Эй, Глазок, парень-то в своем праве, нечего бузу подымать… Давай, вали отсюда, до поживей, нам уже вкалывать пора.
Глазок что-то пробормотал, бросил злобный взгляд на трактирщика, ко все же последовал за приятелем.
— Ладно, ладно, — ворчал он, — сам знаю, что пора идти вкалывать, только я вот загляну на днях к этому хмырю.
Едва друзья вышли на вокзальную площадь, как между ними Вспыхиула ссора. Фонарь сразу же обругал приятеля:
— Ты что, совсем чокнулся, да еще на трезвую-то голову — ну, парень, не ожидал такого от тебя… Это как же выходит? Идем на дело, надо, чтобы все было шито-крыто, а ты вздумал задираться с этим фраером, совсем одурел, что ли?
— Когда оскорбляют человеческое достоинство…
— Э! Знаешь, куда я суну твое достоинство? Скажите на милость, достоинство у него… А ну-ка, подайся сюда, покажи, где оно у тебя…
Фонарь еле держался на ногах. Глазок шел увереннее. Они прошли, будто случайно, через двор, отделяющий вокзал от первых домов Буа-Коломб.
— Куда теперь завалимся? — спросил Глазок.
Фонарь погрузился в размышления.
В неверном свете уличных огней он казался еще более тощим, изможденным, трагическим воплощением нищеты и порока. Какое-то время си беспокойно озирался по сторонам, но наконец принял решение.
— Ну чего там, выбора у нас нет, из трактира нас выперли, засядем в нужнике, шикарней места не найти, чтоб стушеваться.
Глазок кивнул в знак согласия, и они направились к уличной уборной, которая приглянулась им как наблюдательный пункт. Внезапно Фонарь остановился.
— Прочисти-ка дыры — приказал он.
И так как Глазок по-прежнему молчал, Фонарь ткнул пальцем в темноту.
— Не слышишь, что ли?
— Нет.
— Да вот он.
— Кто?