Ночной Орел (сб. ил. Л.Фалина)
Шрифт:
Не желая выдавать бродяге свои намерения, Мирек поневоле шел через площадь Карла обратно к Вышеграду. В аллеях царила темнота, на скамейках не было ни души. Юноша усиленно придумывал какой-нибудь подходящий предлог, чтобы отвязаться от назойливого спутника. А бродяга вцепился в него, как клещ, и в довершение всего начал приставать с очень опасными вопросами:
— Ты пошто по улицам шляешься в такой холод? Ночь ведь уже. Таким цыплятам спать давно пора… Есть у тебя фатера-то али нету? Да ты не бойся меня, не шарахайся! Я ведь не съем тебя… Может, общество мое не нравится? Так ты прямо и скажи… Я ведь кто такой
— В портфеле у меня книги, учебники…
Бродяга восхитился:
— А ну покажь! В жисть свою не видел взаправдашных учебников.
Мирек открыл портфель и показал содержимое, надеясь, что в темноте бродяга все равно ничего не разглядит.
— И впрямь книги! — восторженно воскликнул бродяга. Вдруг он проворно запустил в портфель руку и вытащил один из учебников. — Это про что?
— Не видно. Может, зоология, а может, алгебра, — ответил Мирек, которому поведение наивного бродяги начинало казаться забавным.
— “Может, может”! А вот мы сейчас посмотрим!
Прежде чем Мирек успел помешать ему, бродяга выхватил из кармана электрический фонарик и осветил обложку книги. Яркий лучик ударил в синюю обертку книги с белым ярлыком, на котором было четко написано: “Алгебра, ученик 6-го класса Мирослав Яриш”.
Фонарик потух. Мирек с трудом застегнул портфель дрожащими пальцами. Он понял, что совершил большую оплошность, но все еще не видел в бродяге прямой опасности. А бродяга, спрятав фонарик, еще крепче схватил Мирека за руку и молчал, словно что-то обдумывая.
— Ну, я пойду домой, — сказал Мирек, которому это зловещее молчание начинало не нравиться. — Пустите меня!
Он попытался освободить руку, но бродяга держал его мертвой хваткой.
— Пустите! — прошептал Мирек, чувствуя, как грудь его наполняется холодным ужасом. Он рванулся изо всех сил.
— Стой! Не валяй дурака! — сказал бродяга насмешливо. — Попался, так нечего ерепениться! Я за тобой с пяти часов охочусь. Думал уже забросить это дело, ан ты сам набежал на огонек. Иди теперь смирно, куда поведу, и не вздумай брыкаться, а не то я живо тебя утихомирю!..
— Пустите! Чего пристали?! — закричал Мирек во все горло и принялся бешено вырываться. Отчаяние удесятеряло его силы.
Рука, в которой он держал портфель, была еще свободной. Он ударил “бродягу” портфелем по голове. Тот выругался и выхватил из кармана наручники. Но надеть их в темноте было не так-то просто. К тому же Мирек не стоял смирно, покорно ожидая своей участи. Он рвался, кусался, пинал противника ногами, бил портфелем. “Бродяга” изрыгал самые гнусные ругательства, а Мирек дрался молча, тяжело дыша и вскрикивая от ужаса и ненависти.
Неизвестно, чем бы кончилось их единоборство, если бы в дело не вмешались новые действующие лица. Ни Мирек, ни “бродяга” не заметили, как из-за темных кустов внезапно вынырнули три тени. Без звука и шороха, словно призраки, они обступили дерущихся, и вдруг на голову, шею, спину “бродяги” обрушились три пары крепких кулаков. “Бродяга” взвыл от боли, выпустил Мирека и, прикрываясь руками, опрокинулся навзничь. Мирек со всех ног бросился бежать, и двое парней немедленно пустились за ним вдогонку. Третий замешкался, всматриваясь. “Бродяга” перевернулся, встал на четвереньки и вытащил из кармана свисток. Темноту разрезала пронзительная трель. И тотчас же захлебнулась: сильный удар буквально вбил свисток в зубы предателя. Через секунду на пустынной аллее уже никого не было. Только мнимый бродяга ползал по обледеневшему асфальту, плевался кровью и сипло орал, призывая полицию…
Неожиданные помощники легко настигли Мирека, который бежал из последних сил, стремясь поскорее выбраться из парка и укрыться в смежных переулках. Поравнявшись с ним, неизвестные не стали его обгонять, хотя на площади уже заливалось не менее трех полицейских свистков, а позади слышался топот кованых сапог, громкие крики и яркими светляками мелькали огоньки электрических фонариков. Парни вели себя так, словно опасность угрожала одному только Миреку. Когда Мирек, споткнувшись, упал и выронил портфель, они мгновенно поставили его на ноги, а один подхватил портфель и уже не выпускал его из рук. Они поддерживали Мирека, показывали, куда бежать, подбадривали его:
— Держись, Мирек Яриш! Уже скоро! Осталось совсем немного!..
— Вы… вы… знаете… меня?..
— Знаем… Мы все слышали… Мы были за кустами…
— Значит, вы… вы… “Ольга”?..
— “Верность”! — откликнулись парни все разом, а тот, что нес портфель, добавил: — Еще метров двести! Держись!..
До крови закусив губу, Мирек собирал последние силы. Виски у него сдавило, легкие разрывались на части, сердце билось о грудную клетку, стремясь вырваться наружу. Но он продолжал бежать, продолжал работать одеревеневшими ногами, ничего уже не видя, ничего не соображая. Все окуталось мраком, лишь одна последняя слабая искра горела и билась в его сознании: “Бе-ги, бе-ги, бе-ги!”
Они миновали площадь и ворвались в темный переулок. Потом свернули направо, налево, еще раз направо. Свистки, крики, погоня — все осталось далеко позади. Спутники Мирека пыхтели, словно маленькие паровые машины. Они тоже изнемогали от быстрого бега, но, как и прежде, не думали о себе. И когда Мирек вдруг остановился и повалился на тротуар, они подхватили его под руки и волоком потащили дальше. Из безмерной дали до него донеслось:
— Прибыли!
Это слово почему-то смешалось с душистым запахом свежевыпеченного хлеба, само превратилось в этот запах, ворвалось Миреку в ноздри, в легкие, оглушило и смяло его мягкой, теплой волной…
19
Ночной бар “У Патрона” представлял собой небольшой, но комфортабельно оборудованный винный погребок, приятно освещенный, с круглыми столиками, уютными боксами, мягкими коврами. Когда-то здесь собирались сливки пражской буржуазии. В годы оккупации здесь обосновались немецкие офицеры. “У Патрона” можно было почитать свежие берлинские газеты, поговорить с сослуживцами о положении на фронтах, написать письма родным и даже при желании просто погрустить о какой-нибудь далекой Кетхен или Лотхен под журчащую музыку радиолы. Тут все дышало немыслимой чистотой, скрупулезной размеренностью, изысканностью. Шелестели газетные листы, приглушенно гудели мужские голоса, позванивали бокалы. Черными тенями шныряли официанты.