Ночной разговор
Шрифт:
– Как зачем? – я оторопел от такого вопроса, – сильные страстные чувства и составляют счастье человека.
– Всё-таки, сударь, вы ошибаетесь, – посерьёзнел священник, – страсти всё дело губят. Вот полюбит человек, а страсть взыграет – любовь насмарку.
– Так вы какую страсть-то имеете в виду?
– Да любую. Взять хотя бы Достоевского… Сколько горестей он принёс любимой жене своей страстью к рулетке. Или, например, страсть к деньгам, к власти…
– Хорошо, допустим, эти страсти плохие, но я имею в виду вовсе не их. Ещё Гегель сказал, что ничто великое в мире не совершается без страсти.
– Оказывается, есть
Не нравился мне его снисходительный тон. Был бы я юнцом, другое дело, но я уже давно был зрелым мужчиной со своими убеждениями и отступать не собирался.
– Взять хотя бы любовь… Она может быть вялой, как… – я запнулся, – как постная еда. Вроде поел, а удовольствия никакого не получил. А может быть страстной, так что б дух захватывало, чтобы заснуть не мог…
– Но страсть-то всегда против любви и против совести идёт. Вы мне Гегеля, а я вам Шекспиром отвечу… – подмигнул батюшка, – недавно в каком-то журнале прочитал его высказывание, что чем страсть сильнее, тем печальнее у неё конец. Умный человек был…
– Это который Отеллу написал? – оживился купец.
– Точно, ваша милость. Отелло как раз страстно любил Дездемону, но страстно и ревновал. Не справился с ревностью и задушил бедняжку. Вот так страсти и пленяют…
Я разозлился от глупого спора.
– Да вы, священники, хотите весь народ привести к монашеской жизни, чтобы все были такими же, как вы – сонными, вялыми, с постными лицами и чтобы капусту хрупали весь год. Нет, удовольствие в жизни только от сильных чувств, а не от ваших правильных слов, я это точно знаю. И не нужно меня переубеждать.
– Господь с вами, мил человек, переубеждать не буду. Как говорится: "Вольному воля, спасённому рай".
– Я выбираю первое, а спасать меня не надо, я и сам не лыком шит, если уж вашим языком говорить.
Священник с купцом переглянулись и покачали головами на мой ответ, но мне было всё равно: у них своя жизнь, у меня своя.
Глава первая
Вечер выдался беспокойным. Отец Елизарий закрыл после вечерней службы храм и пошёл к дому. Резко потянуло сыростью. Он зашагал быстрее, поглядывая на небо. Где-то вдалеке громыхало. Сильный ветер угрожающе зашатал старенькие, такие же как сам батюшка, яблони в маленьком саду, у домика. Красные всполохи рассекали небо пополам. Отец Елизарий приостановился и стал считать секунды между змиевистой молнией и раскатистым громом: раз, два,.. пять, шесть… От удара в небесный барабан заложило уши. Батюшка едва успел зайти на крыльцо, как хлынул обломный ливень. Сразу резко потемнело, лишь молнии сверкали зубчатыми змеями, только подчёркивая сгустившуюся темноту осеннего вечера.
Кому-то жить возле самого кладбища было бы не по себе, но только не Елизарию. Оставшись после смерти матушки один-одинёшенек, он коротал свой век в ветхом домике и никаких страхований не испытывал. Суеверным батюшка не был, в привидения не верил, потому как точно знал, что Господь покойникам место определил в другом мире, а землю оставил живым. Однако живой души для его когда-то весьма общительного характера батюшке не хватало.
– Пожил я, слава Богу, и повидал немало, – вспоминал Елизарий про своё житьё-бытьё полкового священника, – а матушка-то, бедолага, быстро Богу душу отдала в этой дыре… "Про жизнь пустынную как сладко ни пиши, а в одиночестве способен жить не всякий…" – вздыхал он, цитируя любимого Крылова.
Когда-то Елизарий разругался с важным генералом, не удержавшись от замечания по поводу жестокого обращения с солдатиками, и покатилась его карьера всё ниже и ниже, так и доведя прямиком на кладбище. Батюшка-то смирился, приняв это как Промысел Божий, а вот матушка загрустила да и померла вскорости.
Вошедши в комнату, Елизарий первым делом посмотрел на портрет покойной жены, висевший рядом с красным углом. У него вошло в привычку разговаривать с её уже пожелтевшим изображением.
– Вишь, матушка, как громыхает-то… Помнишь, ты боялась? Да и я, честно говоря, опасаюсь, как бы молния не стукнула в старую яблоньку. А то пожара не избежать… Помоги, Владычице, спаси и сохрани, – он повернулся к красному углу и благоговейно перекрестился на старинную икону Богородицы.
Теперь нужно растопить печку. Дрова уже были загодя уложены, осталось только разжечь огонь. Все хозяйские дела Елизарий делал быстро и ловко, но они не занимали его мысли. Сегодня исполнилось как раз семь лет после смерти жены, и после панихиды Елизарий поймал себя на греховном вожделении по сливовой наливке, которая целую неделю дожидалась его в буфете.
Было у батюшки две слабости – чтение басен Ивана Андреевича Крылова, радовавшего его своим остроумием, и сливовая наливочка, или сливовица, которую отлично делала жена его приятеля-полицмейстера. Неделю назад она передала ему бутылочку, и Елизарий еле дотерпел до законного повода – годовщины матушки.
Наконец, закрыв печку, он уже направил свои стопы к буфету, как вдруг сквозь грохот грозы услышал стук в дверь. Может, почудилось? – засомневался Елизарий, досадуя на поздних гостей, но нет… не почудилось.
– Кого же Господь в такую пору призвал? – сокрушённо вздохнул он, думая, что кто-то из соседней деревни зовёт на отходную к умирающему. В голове промелькнуло, что наливочку попробовать сегодня не придётся…
Он без страха открыл дверь и увидел не крестьянина, как ожидал, а, скорее, барина, высокого, статного, но насквозь промокшего. С его непокрытой головы, с небольшой бороды, с рукавов чёрного сюртука текло так сильно, словно он продолжал стоять под дождём, а не под навесом крыльца.
– Прошу вас, прошу, – ничего не спрашивая, позвал Елизарий, – проходите, ваша милость… Вот здесь снимайте ваш сюртук, давайте помогу…
Высокий черноволосый мужчина ни слова не говоря, твёрдым шагом прошёл в тёмные сени и стал раздеваться. Елизарий, взяв в руки сюртук, наощупь понял, что одежда на госте была хорошая, добротная… Значит, не бедный… Тем необычнее смотрелись грязные пятна на рукавах и коленях, словно человек падал и не раз… Чего же он пешком-то? – мельком подумалось, – заблудился?
– Спасибо, отец… Елизарий, кажется, – зычным и смутно знакомым голосом произнёс поздний гость, – если бы не ваш огонёк в окне, то я бы, наверное, и с кладбища бы не выбрался в такой темноте.
– Проходите в комнату, сейчас чайку заварю, – засуетился батюшка, – вы ведь не торопитесь?
В комнате было ненамного светлее, чем в сенях. Помещение освещала лишь керосиновая лампа, стоящая на столе.
– Не тороплюсь, – подтвердил мужчина, присаживаясь за стол, и словно ожёг взглядом чёрных глаз, – вы меня не помните, батюшка?