Ночной шторм
Шрифт:
Хенрик пополз на коленях на север, точнее, туда, где, как он думал, был север. У него не осталось выбора. Нельзя было останавливаться. Если в шторм остановишься, чтобы отдохнуть, — непременно замерзнешь и умрешь.
«Воры заслуживают смерти, — вспомнились ему слова дедушки Алгота. — Они хуже коровьего навоза и рыбьей требухи».
Хенрик покачал головой.
Дедушка всегда ему доверял. Но Хенрик всегда его обманывал. И не только его. Он обманывал учителя, друзей, родителей, работодателя, владельцев домов, которые ремонтировал, Камиллу. Пока они были вместе, он так долго обманывал ее, что ей это надоело.
Удар отверткой в живот. Он это заслужил.
Внезапно кто-то схватил его за одежду. Хенрик в панике дернулся, высвобождаясь из плена тростника, за который зацепился курткой.
Остановившись, Хенрик прилег на снег и зажмурился. Если перестать бороться и заснуть, все кончится. И боль в животе, и угрызения совести.
Какая она, смерть? Холодная? Теплая?
Перед глазами его возникли братья Серелиус. Они издевательски ухмылялись. Хенрик вздрогнул и начал подниматься.
32
Йоаким слышал, как ветер бьется в стены коровника, пытаясь сорвать с места вековые бревна, но знал, что он вне опасности. Поднявшись по лестнице, он снова оказался в потайной комнате за сеновалом.
Здесь было тихо. Высокий потолок напоминал о церкви. Батарейка в фонарике почти села, и Йоаким с трудом различал очертания церковных скамей и лежавших на них предметов. Он был в часовне для покойников на хуторе Олудден. Там, куда они возвращались каждое Рождество.
У Йоакима больше не осталось никаких сомнений, кроме одного: когда они придут — сегодня ночью или завтра? Но это не играло никакой роли. Он будет здесь. Будет ждать Катрин.
Йоаким медленно прошел между рядов, разглядывая предметы на скамейках. Остановившись перед курткой Этель, он посветил на нее фонариком. Она лежала там же, где он ее нашел. Йоаким не осмелился ее передвинуть. Книгу, написанную Мирьей Рамбе, он унес в спальню и даже начал читать, но куртку Этель он не хотел видеть в своем доме. Больше всего он боялся, что Этель снова начнет являться Ливии в кошмарных снах.
Протянув руку, он коснулся пальцами джинсовой ткани, как будто та могла дать ответы на мучающие его вопросы. Когда он приподнял один из рукавов, что-то с легким шуршанием слетело на пол. Записка. Нагнувшись, Йоаким поднял клочок бумаги и в свете фонаря прочитал написанные на нем слова.
«Пусть эта обдолбанная сука исчезнет».
Йоаким пошатнулся. Рука, державшая записку, дрогнула.
Обдолбанная сука.
Он снова перечитал записку. Она была адресована не Этель. Записка была адресована ему или Катрин.
«Пусть эта обдолбанная сука исчезнет».
Он никогда не видел этой записки раньше.
Бумага не была повреждена водой. Буквы были четкими. Записка не могла быть в кармане куртки Этель, когда та упала в воду. Записку положили сюда позже, догадался Йоаким. Возможно, это сделала Катрин, получив куртку по почте от матери Йоакима. Но зачем?
Он вспомнил те вечера, когда Этель стояла перед их домом и кричала. Он часто видел, как соседи испуганно выглядывают на улицу из-за штор.
Записка от соседей. Наверняка Катрин нашла ее в почтовом ящике и, прочитав, поняла, что так больше не может продолжаться. Соседи больше не в состоянии выносить эти крики.
Этель достала всех. С ней надо что-то делать.
Йоаким без сил опустился на скамью рядом с курткой Этель. Он сидел, глядя на бумажку в руке, пока не услышал странный звук за спиной. Звук шел из отверстия в полу. В коровнике кто-то был.
Зима 1962 года
Если северный маяк на Олуддене светит, это значит, что кто-то скоро умрет. Я слышала это предание, но даже не вспомнила о нем, когда вернулась домой из Боргхольма и увидела свет наверху северной башни. Слишком сильным был шок, вызванный тем, как бесцеремонно Рагнар уносил из дома картины Торун. Несколько холстов он выронил; они упали на снег, я пыталась их подобрать, но их тут же унесло ветром. Две картины — вот и все, что мне удалось спасти в тот вечер на хуторе.
Я стремительно вбегаю в дом и мчусь в чулан, хотя уже знаю, что увижу там — пустые белые стены. Все картины Торун исчезли, кроме пары рулонов на полу. У порога уже сложены сети, принесенные Рагнаром. На столе стоит наполовину опорожненная бутылка и стакан; раньше их тут не было. Подойдя к столу, я поднимаю стакан и принюхиваюсь. Это самогон. Вероятно, дело рук Давидсона.
Тут и там на хуторе стоят бутылки с подобным содержимым, и теперь я знаю, что мне делать.
Давидсона нигде не видно, когда я выбегаю во двор и мчусь к коровнику. В коровнике темно, но я знаю это помещение как свои пять пальцев. Я легко нахожу среди старых вещей в углу канистру, на которой кто-то нарисовал черный крест. Поднимаю ее и отношу обратно в дом для прислуги.
В чулане я выливаю самогон из бутылок Давидсона прямо на ворох вонючих сетей у порога и наполняю бутылки бесцветной жидкостью из канистры. Канистру я прячу в шкаф в углу чулана. Сажусь на пол и жду.
Через пять или десять минут я слышу, как открывается входная дверь. Усилившийся ветер с грохотом захлопывает ее за вошедшим.
Тяжелые сапоги стучат по полу: мужчина стряхивая снег. Я чувствую запах пота и дегтя. Рагнар Давидсон входит в чулан и видит меня.
— Где ты была? — спрашивает он. — Ты утром просто испарилась.
Я не отвечаю. Единственное, о чем я в состоянии думать, это как я скажу Торун о том, что случилось с картинами. Она не должна узнать.
— По парням бегала, вестимо, — сам отвечает на свой вопрос Давидсон.
Он проходит мимо меня, и я решаю дать ему последний шанс. Поднимаю руку, говорю:
— Мы должны спасти картины.
— Это невозможно, — заявляет Рагнар Давидсон.
— Вы должны мне помочь.
Он качает головой, подходя к столу:
— Они уже на полпути в Готланд, Мирья. Ветер и волны о них позаботятся.