Ночные сестры. Сборник
Шрифт:
Люба стояла беленькая, ладная, теребила пуговки на халатике. Тимур жадно на нее глянул, потер руки. Повернулся к Серафиме.
— Чего это вы в помещениях сидите, бабушка? На воздух пора.
Подхватил Серафиму, перекинул через плечо, точно свернутый ковер, и понес во двор.
— Не хочу на воздух, не хочу! — Серафима молотила сухими кулачками в спину Тимура. — Дождь сегодня обещали! — Скрюченным пальцем Серафима успела подцепить со спинки стула свой любимый платок. — Не хочу я на воздух!
Тимур бабкины вопли
— Чего я, как идиотка, буду зря сидеть. Принеси вязанье.
Тимур забежал в дом, вынес вязанье и бросился назад, не услышав или сделав вид, что не услышал, как Серафима пробурчала ему в след:
— У-у-у! Басурманин!
Через окно Люба бросила виноватый взгляд на Серафиму и задернула занавески. Тимур влетел, быстрый, суетливый, принялся нетерпеливыми пальцами расстегивать на ней халатик, горячо дышал в шею. Люба улыбалась его нетерпению, и быстрому лопотанию, которого она, впрочем, не понимала. Главным был для нее был тот факт, что Тимур ее любит, что она ему нужна, пусть даже так, наспех. Хотя и эта радость давно уже была отравлена.
Тимур привычно опрокинул Любу на кровать, тоже радуясь, что именно ему принадлежат эти рассыпавшиеся по подушке белокурые локоны, подрагивающие при каждом его резком движении, это податливое молодое тело, усыпанное по плечам и груди мелкими нежными веснушками.
Тимур откинулся, радостно и бессмысленно улыбнулся в потолок. Люба отвернулась от него, загородилась полудетским плечиком, вздохнула. Тимур понял это по-своему: ловко прижался к белой Любиной спине своим сухим вертким телом, опять залопотал что-то в шею. Но Люба Тимура плечом от себя отодвинула и сама от него отстранилась.
— Не приходи больше, я в Москву уезжаю.
Тимуру вникать в суть сказанного было сейчас совершенно ни к чему. Другое было у него на уме. Поэтому ответил он быстро и легко:
— Я и в Москву к тебе буду приезжать. — И снова к Любе придвинулся.
Но Люба снова отодвинулась и произнесла тихо, по-детски обиженно:
— Ты лучше сюда приехал бы не в белый день. На ночь остался бы.
Наконец Тимур смекнул, к чему эти вздохи и обиженный тон. Но сделал вид, что не понял. Сработал под дурачка:
— Так ты же в ночь дежуришь!
Люба повернулась к нему, зашептала, сглатывая горячие слезы обиды:
— Не каждую же ночь, а в ночь через ночь. А ты, а ты… — И слезы покатились по ее щекам. — А ты своей мамаши боишься. — Тимур присвистнул, вон ты, мол, куда опять гнешь. Выпустил Любу из своих жилистых рук. Лицо у него сделалось скучным. Тогда Люба обхватила Тимура руками за шею, опять зашептала горячо: — Ну ладно. Боишься регистрироваться — не надо. Давай поживем так. Но чтоб не прятаться.
Тимур быстро шарил глазами по потолку, подбирал веские аргументы для ответа. Нашел, вздохнул облегченно:
— Да ведь ты все собираешься уйти учиться на доктора, а выучишься и бросишь меня, простого работягу.
Теперь получалось вроде так, что это Люба Тимура обидеть норовит, что в ней вся проблема. Но Люба приподнялась на локте, заглянула Тимуру в лицо и с готовностью выпалила:
— А тогда я не пойду учиться!
Тимур такого поворота событий не ожидал. И жертвы такие ему тоже не требовались. Теперь он от Любы отодвинулся, молчал вроде как расстроенно, а сам думал, чем крыть. Крыть было нечем. Поэтому спросил с деланным равнодушием:
— А в Москву собираешься, есть предложения, что ли?
Теперь Люба не спешила с ответом. Смотрела в потолок, нанизывала на пальчик и отпускала упругий белокурый локон.
— Да так… Один отдыхающий из Москвы предлагает. — Люба покосилась на Тимура. Увидела, как настороженно сузились у того глаза. Продолжила, сама все больше уверяясь в том, что говорит. — Обещает даже оплачивать учебу на коммерческом отделении, если я завалюсь на бюджетное в медицинский институт.
— А взамен чего просит? — Голос у Тимура звучал равнодушно, но плечо одеревенело. Это Люба ясно почувствовала.
— Чего просит-то? — Она опять покосилась на Тимура. Ответила спокойно, как само собой разумеющееся: — А то же, что вы, мужики, всегда просите.
Тимур хохотнул, цикнул зубом:
— Если только это, то этих радостей у него в Москве даже больше, чем у нас. В Москве женщин больше, чем мужчин.
По голосу Тимура ясно было, что он злится. И это Любе сейчас нравилось. Она опять накрутила на пальчик локон, потом, скосив глаза, следила, как он пружинит перед ее носом.
— Так, может, влюбился.
Тимур посмотрел на Любу, на ее такое желанное, ладное, едва прикрытое простыней тело: как же в это да не влюбиться? Тимур сглотнул слюну, отвел с деланным равнодушием глаза:
— Может быть, конечно, все. Но сколько москвичей к нам ни приезжало, и дачи снимали, и в командировку, — и что-то никого из наших девок в Москву не увезли.
— Значит, я первой буду, — упрямо ответила Люба, села в кровати и тут только заметила, что в комнате потемнело, а в окошко стучит мелкий дождик. — Ой, дождь пошел! — Она схватила халатик. — Скорей Серафиму заноси!
Серафима, нахохлившись, сидела на скамейке и куталась в свой платок. Сейчас она была похожа на старую мокрую ворону с обвисшими крыльями. Тимур подхватил ее на руки, как ребенка. Понес в дом. Серафима ни слова не сказала. Только лицо отвернула. Люба тут же засуетилась, стала переодевать Серафиму в сухое.
Тимур помялся на пороге. Почувствовал, что он здесь совершенно лишний. Сказал неуверенно:
— Ну, я тогда поехал.
Ни Люба, ни Серафима ему не ответили, точно его тут уже и не было.